ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Часть II. От истоков до первого классического (приблизительно до 1790 г.) 

 Глава 1. Греко-римская экономическая наука

1. План этой части

[2. От истоков до Платона]

[3. Аналитические достижения Аристотеля]

[4. О происхождении государства, частной собственности и рабства]

[5. «Чистая» экономическая наука Аристотеля]

а) Ценность

b) Деньги

с) Процент

[6. Греческая философия]

[7. Вклад римлян]

[а) Отсутствие аналитических исследований]

[b) Значение Римского права]

[с) Сочинения по сельскому хозяйству]

[8. Ранняя христианская мысль]

1. План этой части

В первой части было разъяснено, что ни одна наука, согласно принятому там определению этого термина, никогда не бывает основана или создана одним индивидом или группой. Точно так же обычно невозможно установить точную дату ее «рождения». Существование экономической науки, как мы ее теперь называем, стало общепризнанным в результате длительного процесса, который протекал между серединой XVII и концом XVIII в. Однако в первой части было введено понятие, которое поможет нам внести некоторую ясность или хотя бы облегчить изложение материала, — понятие классического состояния. ^1-1 Такое классическое состояние сложилось во второй половине XVIII в., а ранее подобное классическое состояние не возникало ни разу. С учетом этого мы могли бы соблазниться начать где-нибудь между 1750 и 1800гг., быть может, с главного достижения той эпохи— «Богатства народов» А. Смита (1776). Но любое классическое состояние подводит итог или консолидирует ту действительно оригинальную работу, которая к нему приводит, и не может быть понято само по себе. Поэтому в данной части мы попытаемся как можно полнее охватить промежуток времени продолжительностью более чем 2000 лет, который начинается от «истоков» и завершается примерно через двадцать лет после публикации «Богатства народов». Эта задача в значительной степени облегчается тем дополнительным обстоятельством, что с точки зрения целей данной истории многие столетия внутри указанного промежутка являются пустыми.

Классическое состояние второй половины XVIII в. явилось результатом слияния двух типов трудов, которые в достаточной мере отличаются друг от друга, чтобы это оправдывало их отдельное рассмотрение. ^1-2 На протяжении столетий работы философов постепенно пополняли запас эмпирических знаний и развивали понятийный аппарат. И почти независимо от них существовал запас фактов и понятий, накопленный практиками в ходе обсуждений текущих политических вопросов. Эти два источника нарождавшейся экономической науки не могут быть строго отделены друг от друга. С одной стороны, великое множество промежуточных случаев нельзя подвергнуть классификации, не разрубив большого числа гордиевых узлов. С другой стороны, вплоть до времен физиократов методы, применявшиеся учеными, оставались настолько простыми, что большая их часть была доступна обычному здравому смыслу и с ними легко могли соперничать необученные практики, работы которых поэтому нельзя игнорировать как не относящиеся к нашим задачам. Наоборот, они часто достигали такого уровня, который в этой книге мы называем научным. И тем не менее в общих чертах наше разграничение законно.

Давайте вспомним наше разграничение между экономической мыслью — теми взглядами по экономическим вопросам, которые преобладают в любое данное время в любом обществе и принадлежат скорее экономической истории, чем истории экономической науки, — и экономическим анализом, который есть результат научных усилий в нашем смысле слова.

История экономической мысли начинается с письменных источников теократических государств древнего мира, в экономике которых происходили явления, в какой-то мере сходные с теми, что происходят у нас, и возникавшие проблемы решались в основном так же. Но история экономического анализа начинается только с греков.

В Древнем Египте существовала определенного типа плановая экономика, построенная вокруг ирригационной системы. В ассирийской и вавилонской теократиях были огромные военные и бюрократические организации и развитые правовые системы — среди них кодекс Хаммурапи (примерно 2000 г. до н. э.) является самым ранним законодательным памятником; они проводили активную внешнюю политику; они развили денежные институты до высокой степени совершенства, знали кредит и банковское дело. Священные книги Израиля, в особенности их законодательные разделы, обнаруживают великолепное понимание практических экономических проблем еврейского государства. Но здесь нет и следа попыток анализа. Больше, чем где бы то ни было, мы могли бы рассчитывать найти подобные следы в Древнем Китае, на родине самой древней из известных нам письменных культур. Здесь мы обнаруживаем высокоразвитое государственное управление, повседневно занимающееся аграрными, коммерческими и финансовыми вопросами. Эти вопросы часто затрагиваются — в основном с этических позиций — в дошедшей до нас китайской классической литературе, например в учении Конфуция (551-479 гг. до н. э.), который сам в различные периоды жизни являлся и администратором, и реформатором; Мэн-Цзы (372-289 гг. до н. э.; см. его труды в переводе Л. А. Лайалла, 1932), чьи сочинения позволяют представить всеобъемлющую систему экономической политики. Более того, у китайцев были методы денежного регулирования и контроля над товарообменом, которые предполагают определенный анализ. Явления, присущие возникавшим время от времени инфляциям, несомненно наблюдались и обсуждались людьми, значительно превосходившими нас с точки зрения утонченности культурного развития. Но до нас не дошло никаких рассуждений по строго экономическим вопросам, которые можно было бы назвать «научными» в рамках нашего понимания этого термина^1-3.

Вывод, который мы можем отсюда сделать, отнюдь не бесспорен. Могли существовать аналитические исследования, записи о которых не сохранились. Но есть основания полагать, что их было немного. Мы видели ранее, что знания на уровне здравого смысла (по сравнению с научным знанием) в области экономики значительно более обширны, чем практически в любой другой сфере. Тогда совершенно ясно, что для того, чтобы экономические вопросы, сколь бы важны они ни были, возбудили собственно научное любопытство, должно пройти гораздо больше времени, чем в случае с явлениями природы. Природа полна тайн, в которые увлекательно проникать; экономическая жизнь представляет собой совокупность наиболее обыденных и скучных явлений. Общественные проблемы интересуют ученые умы в первую очередь с философской и политической точек зрения; с научной точки зрения они поначалу не кажутся особенно интересными или даже не считаются «проблемами» вообще.

[2. От истоков до Платона]

Насколько мы можем судить, зачатки экономического анализа составляют незначительную — крайне незначительную — часть того наследия, которое оставили нам прародители нашей культуры — древние греки. Так же как их математика и геометрия, их астрономия, механика, оптика, их экономическая наука является ключом ко всем последующим трудам. Однако в отличие от результатов в других областях их экономическая наука не смогла достичь независимого статуса и не получила даже собственного названия: их «экономика» (????? — дом и ????? — закон или правило) означает лишь практическую мудрость в управлении домашним хозяйством. «Хрематистика» Аристотеля (????? — владение или богатство), которая ближе всего к экономической науке в нашем смысле, обращается в основном к финансовым аспектам хозяйственной деятельности. Экономические рассуждения древних греков сливались с их общей философией государства и общества, и они редко рассматривали какой-либо экономический вопрос ради него самого. Этим, по-видимому, и объясняется тот факт, что их достижения в данной области были столь скромны, особенно по сравнению с их выдающимися достижениями в других сферах. Исследователи античности, а также те экономисты, которые дают древнегреческим ученым более высокую оценку, имеют в виду их общую философию, а не экономический анализ. Они также склонны ошибаться, провозглашая открытием все то, что предполагает дальнейшее развитие, и забывая, что в экономической науке, так же как и всюду, большинство утверждений и фундаментальных фактов приобретают значение только благодаря тому зданию, которое строится на их основе, а без такого здания они не более чем банальность. Доступные нам крупицы научных знаний, созданных греческой экономической мыслью, ^2-1 можно обнаружить в трудах Платона (427-347 гг. до н. э.) и Аристотеля (384-322 гг. до н. э.).

Даже там, где греческая мысль становилась наиболее абстрактной, она всегда вращалась вокруг конкретных проблем человеческой жизни. В центре этих жизненных проблем в свою очередь всегда стояла идея греческого города-государства, полиса, который для греков являлся единственно возможной формой цивилизованного существования. Таким образом, благодаря уникальному синтезу элементов, которые, с нашей точки зрения, принадлежат различным мирам, греческий философ был в сущности политическим философом: он смотрел на вселенную из полиса, и вселенная — вселенная мысли, равно как и всех прочих человеческих забот — отражалась для него в полисе. Софисты, пожалуй, были первыми, кто анализировал эту вселенную во многом так же, как анализируем ее сейчас мы: в действительности они являются прародителями наших собственных методов мышления, включая наш логический позитивизм. Но цель Платона состояла отнюдь не в анализе, а в сверхэмпирическом видении идеального полиса или, если угодно, в художественном создании такового. Нарисованная им картина «идеального государства» в его «Государстве» ^2-2 является анализом не в большей мере, чем изображение Венеры художником является научной анатомией. Совершенно ясно, что в этой плоскости противопоставление того, что есть, тому, что должно быть, теряет свой смысл. Художественные достоинства «Государства» и всей той литературы— по большей части утерянной, высшим достижением которой является «Государство», хорошо выражает немецкий термин Staatsromane (букв.: государственные романы). Из-за отсутствия удовлетворительного английского синонима нам придется использовать слово утопия. Читатель, по-видимому, знает, что под большим или меньшим влиянием примера Платона литература этого типа вновь снискала себе популярность в эпоху Возрождения и труды такого рода время от времени создавали вплоть до конца XIX в. ^2-3

Но в конце концов появляется анализ. Существует некая связь между Венерой художника и фактами, описываемыми научной анатомией. Точно так же, как платоновская идея «лошадиности», очевидно, как-то соотносится со свойствами наблюдаемых лошадей, так же и его идея «идеального государства» связана с тем материалом, который доставляло ему наблюдение реальных государств. И нет причин отрицать аналитический или научный характер (не забывайте, что мы не вкладываем никакого хвалебного смысла ни в одно из этих слов) подобных наблюдений над фактами или связями между фактами, которые содержатся в созданной Платоном конструкции. Аналитические по природе рассуждения играют еще большую роль в более поздней работе — «Законы». Но они нигде не являются самоцелью. Соответственно, они нигде не заходят достаточно далеко.

Идеальное государство Платона являлось городом-государством, в котором предполагалось небольшое и по возможности постоянное число жителей. Таким же стационарным, как население, должно быть его богатство. Вся экономическая и неэкономическая деятельность жестко регулировалась — воины, земледельцы, ремесленники организовывались в постоянные касты, отношение к мужчинам и женщинам было строго одинаковым. Одной из этих каст — касте стражей или правителей, которые должны были жить вместе и не иметь личной собственности или семейных уз, — доверялось управление государством. Изменения, внесенные в «Законах», значительны,— в основном они представляют собой компромиссы с реальностью, — но они не затрагивают фундаментальных принципов. Это все, что необходимо знать для наших целей. Хотя влияние Платона явно присутствует во многих коммунистических схемах последующих веков, не имеет смысла называть его коммунистом или социалистом, равно как и предшественником будущих коммунистов или социалистов. Столь сильные и великолепные творения не поддаются классификации и должны быть поняты, если это вообще возможно, в своей исключительности. Аналогичные соображения не позволяют назвать его фашистом. Но если уж мы настаиваем на том, чтобы надеть на него сделанную нами смирительную рубашку, то фашистская смирительная рубашка будет сидеть на нем несколько лучше, чем коммунистическая: «конституция» Платона не исключает частной собственности, кроме как на самой вершине чистейшего идеала; в то же время она устанавливает строгие правила жизни индивида, включая допустимые пределы личного богатства и жесткие ограничения на свободу слова; в сущности она является «корпоративной»; и, наконец, она признает необходимость classe dirigente {правящего класса (фр.)} — все эти черты играют важную роль в определении фашизма.

Имеющаяся у Платона аналитическая подоплека выступает на первый план, как только мы задаем вопрос: почему требуется такая жесткая стационарность? Трудно дать иной ответ на этот вопрос (сколь бы прозаичным такой ответ ни показался истинному последователю Платона), кроме как: Платон сделал свой идеал стационарным потому, что ему не нравились хаотические изменения, происходившие в его время. Его отношение к современным ему событиям было определенно отрицательным. Он презирал сицилийских tirannos (мы не должны переводить это слово как тираны). Он почти наверняка ни во что не ставил афинскую демократию. Тем не менее он осознавал, что тирания выросла из демократии и в любом случае на практике являлась ее альтернативой. В свою очередь, демократию он рассматривал как неизбежную реакцию на олигархию, которая возникала из неравенства в материальном положении, что, как он думал, являлось результатом коммерческой деятельности («Государство», VIII). Перемены, экономические перемены, лежали в основе этого развития от олигархии к демократии, от демократии к тирании популярного лидера, которое было столь противно его вкусу. Что бы мы ни думали о стационарности, предложенной Платоном в качестве лекарства, не стоит ли за этим диагнозом почти марксистский социально-экономический анализ? У нас нет необходимости рассматривать многочисленные экономические вопросы, которых Платон касается мимоходом. Будет достаточно упомянуть два примера. Его кастовая система покоится на представлении о необходимости некоторого разделения труда («Государство», II, 370). Он развивает эту вечную экономическую банальность с большой тщательностью. Если в этом и есть хоть что-нибудь интересное, так это то, что он (а вслед за ним и Аристотель) делает упор не на увеличение эффективности, которое является результатом разделения труда как такового, но на увеличении эффективности как следствии предоставления возможности каждому специализироваться в том, к чему он лучше приспособлен по своей природе. Признание врожденных различий в способностях необходимо упомянуть потому, что эта мысль была полностью утеряна в дальнейшем. Опять-таки по ходу дела Платон замечает, что деньги являются «символом», предназначенным для облегчения обмена («Государство», II, 371). (Джоуэтт переводит (???????? как «денежный знак».) Подобное случайное высказывание значит мало и не оправдывает приписывания Платону какого-либо определенного взгляда на природу денег.

Но необходимо отметить, что его рекомендации в области денежной политики, например его враждебное отношение к использованию золота и серебра или его идея денег для внутреннего обращения, которые были бы бесполезны за границей, действительно согласуются с логическими выводами теории, в соответствии с которой ценность денег в принципе не зависит от того материала, из которого они сделаны. Имея в виду этот факт, мне кажется, мы можем утверждать, что Платон был первым известным нам сторонником одной из двух фундаментальных теорий денег, так же как Аристотель может быть назван первым известным нам сторонником другой теории (см. ниже, § 5). Конечно, маловероятно, что они создали эти теории, но мы можем быть уверены, что они их преподавали и вкладывали в них тот же смысл, что и те авторы, которые вновь к ним вернулись начиная с середины средневековья и позднее. Мы можем быть полностью в этом уверены, так как данные авторы достаточно отчетливо обнаруживают влияние и Платона, и Аристотеля. Такая филиация может быть строго доказана.

Диалог «Эриксий», который не был написан Платоном, но дошел до нас вместе с его работами и не содержит ничего, что противоречило бы любым его известным взглядам, упоминается здесь только потому, что он является единственным известным нам сочинением той эпохи, полностью посвященным экономическим вопросам, и действительно рассматривает их как таковые. Во всех остальных отношениях содержание этого диалога — в основном исследования о природе богатства, которое увязывается с потребностями и тщательно отделяется от денег — не представляет особого интереса.

[3. Аналитические достижения Аристотеля]

Достижения Аристотеля совсем иные. И дело не только в том, что в его трудах отсутствует очарование Платона, а вместо этого мы обнаруживаем (если подобное можно говорить не нанося оскорбления столь великой личности) чинный, прозаический, слегка заурядный и более чем слегка напыщенный здравый смысл. И не только в том, что Аристотель в гораздо большей степени, чем Платон, — во всяком случае гораздо более откровенно, чем Платон, — соотносил и обсуждал существовавшие ранее взгляды, которые имелись, по-видимому, в достаточно обширной литературе.

Существенная разница заключается в том, что анализ, как самостоятельная цель, можно сказать (в некотором смысле), отсутствовавший в мышлении Платона, являлся главной движущей силой мышления Аристотеля. Это явствует из логической структуры его рассуждений. Это становится еще яснее, когда мы рассматриваем методы его работы: например, его политические понятия и доктрины были выделены из обширного собрания конституций греческих государств, на составление которых он затратил немало труда. Аристотель, конечно, тоже искал наилучшее государство, ^3-1 в котором реализовалась бы наилучшая жизнь, Summum Bonum {высшее благо (лат.)} и Справедливость.

Он также высказывал множество ценностных суждений, претендуя на их абсолютную истинность (как и мы). Он также придавал нормативную форму своим результатам (как и мы). Наконец, он также пускался в нравоучения в вопросах добродетели и порока (чего мы не делаем). ^3-2 Но сколь бы ни было все это важно для него самого и в течение более чем 2000 лет для его читателей, нас это совершенно не интересует; как я уже говорил, — и я буду использовать любую возможность повторить это вновь и вновь, — все это влияет на цели и мотивы анализа, но не на его природу. ^3-3

Но лишь небольшая часть его аналитических достижений связана с экономическими проблемами. Его основные труды, так же как и его главные интересы в области социальных явлений, лежат в сфере того, что мы условились называть экономической социологией, или даже в сфере политической социологии, которой он подчинял и экономическую социологию, и собственно экономическую науку. Его «Политику» необходимо оценивать как сочинение или учебник о государстве и обществе. А его «Никомахова этика» — всеобъемлющее сочинение о человеческом поведении, рассматриваемом под нормативным углом зрения, — также посвящена преимущественно политическому человеку, человеку в городе-государстве, так что ее следует считать дополнением к «Политике», вместе с которой они составляют первое известное нам изложение единой социальной науки. Читатель, наверное, знает, что примерно до времен Гоббса все, что развивалось под рубрикой политической науки или политической философии, было вскормлено на Аристотелевом бульоне.

Для наших целей достаточно заметить: 1) что Аристотель как хороший аналитик был не только крайне осторожен при разработке категорий, но и объединял их в своем концептуальном аппарате, т. е. в системе инструментов анализа, которые были связаны друг с другом и предназначены для совместного использования — бесценное благодеяние для последующих веков; 2) что наряду с состояниями он изучал и процессы изменения, как это и предполагает его «индуктивный» подход, отмеченный выше; 3) что он пытался проводить различие между теми чертами социальных организмов или поведения, которые существуют благодаря всеобщей или внутренне присущей необходимости ((?????), и прочими, которые устанавливаются законодательными решениями или обычаями (??`??); 4) что Аристотель обсуждал социальные институты с точки зрения их задач и тех преимуществ и недостатков, которые, как ему казалось, с ними связаны, и поэтому он сам, а за ним и его последователи совершали рационалистическую ошибку определенного вида, а именно — телеологическую ошибку. ^3-4 Отложив на будущее рассмотрение его понятия естественного права, мы ограничимся тремя характерными примерами его анализа.

[4. О происхождении государства, частной собственности и рабства]

Вопреки широко распространенному мнению, Аристотель не был согласен с идеей Платона, что государство развилось из патриархальной семьи или gens {рода (лат.)}. Он так же не принял полностью идею общественного договора, которая, по-видимому, была широко распространена среди софистов, хотя эта идея постоянно возникает на его пути. Иногда он даже рассуждал о первоначальном соглашении {an original covenant}, так что эта идея легко приходила к любому его ученику. Это интересно по двум причинам. Во-первых, в XVII и XVIII вв. общественный договор стал центральным элементом направления научной мысли, выразители которого отнюдь не желали считаться последователями Аристотеля. Во-вторых, то, как Аристотель рассматривает этот вопрос, характерно для его общего отношения к идеям софистов. Многие воззрения Аристотеля позволяют говорить о сильном влиянии софистов и на него. Тем не менее он постоянно полемизировал с ними или даже скорее с теми взглядами, которых, как мы знаем, они придерживались. Наверное, такое отношение нетрудно объяснить, во всяком случае оно встречается нередко. В любом случае это не дает оснований забывать о том факте, что Аристотель воспринял некоторые мысли софистов и что преимущественно благодаря его трудам идеи софистов оказывали влияние на научную мысль вплоть до эпохи средневековья.

Во второй книге «Политики» Аристотель обсуждает частную собственность, коммунизм и семью — в основном в ходе критического рассмотрения взглядов Платона, Фалеев и Гипподама. Его критика Платона— единственного из этих троих, чьи тексты мы можем сопоставить с их критикой, — на удивление несправедлива и, более того, совершенно неправильно трактует сущность и значение творения Платона. Но в результате аргументы, которые он выдвинул в защиту частной собственности и семьи и против коммунизма, оказываются еще более удачными — они почти полностью совпадают с аргументами либералов XIX в., принадлежащих к среднему классу.

Аристотель жил в обществе и дышал воздухом цивилизации, жизненно важным элементом которой являлось рабство. Однако этот жизненно важный институт находился под постоянным огнем социальной критики. Иными словами, рабство превратилось в проблему. Аристотель попытался решить эту проблему, выдвинув принцип, призванный служить и в качестве объяснения, и в качестве оправдания. Этот принцип устанавливал то, что Аристотель считал бесспорным фактом, — «естественное» неравенство людей. По своим врожденным качествам одни люди предназначены для того, чтобы подчиняться, другие — для того, чтобы править. Он осознавал трудность отождествления этого утверждения с совсем другим: с тем, что люди первого класса в реальной жизни становятся рабами, а люди второго класса составляют категорию господ. Но он преодолел эту трудность, признав возможность «неестественных» и «несправедливых» случаев рабства, например таких, как огульное обращение в рабство греческих военнопленных.

Большинство из нас увидят в этой теории бесподобный пример влияния идеологии, а также апологетическую цель (как мы знаем, они не обязательно совпадают). Тем важнее выявить до конца, на чем же именно основывается такое впечатление. Оно, конечно, не может базироваться на нашем неприятии утверждения, что рабство объясняется врожденной неполноценностью. Нельзя считать достаточным и то, что в теории Аристотеля есть несколько недоказанных утверждений. Тогда были бы установлены ошибки в анализе, но не влияние идеологии. Тем не менее если все ошибки, сделанные в ходе рассуждения, указывают в одном направлении, а это направление соответствует тому, что мы считаем идеологией исследователя, то мы, наверное, вправе заподозрить влияние идеологии. Но даже тогда неприятие должно основываться не на подозрении в этом влиянии, а на доказательстве ошибок.

[5. «Чистая» экономическая наука Аристотеля]

Имея в виду эти принципы интерпретации, мы обращаемся теперь к зачаткам «чистой» экономической науки Аристотеля, элементы которой могут быть обнаружены в основном в «Политике» (I, 8—11) и в «Этике» (V, 5). Легко показать, что Аристотель в первую очередь интересовался тем, что выглядело «естественным» и «справедливым» с точки зрения его идеала хорошей и добродетельной жизни. Экономические факты и связи между экономическими фактами, которые он рассматривал и подвергал оценке, предстают в свете тех идеологических предубеждений, которые следует ожидать от человека, принадлежащего к развитому праздному классу и писавшего для этого класса, презиравшего работу и занятия хозяйством, и, конечно, любившего земледельца, который его кормил, и ненавидевшего кредитора, который его эксплуатировал. Эти вещи столь же (но не более) интересны, чем соответствующие, хотя и отличные от них ценностные суждения и идеология современных интеллектуалов. Главное, что действительно важно для нас, заключается в следующем. Аристотель основывал свой экономический анализ непосредственно на потребностях и их удовлетворении. Начав с натурального домашнего хозяйства, он затем вводил разделение труда, бартер и как средство преодоления трудностей прямого бартера — деньги. Ошибка, заключавшаяся в смешении богатства и денег, в должный момент подвергалась его суровой критике. У него нет теории «распределения». Все это является, по-видимому, лишь частью большой литературы, которая была утеряна, и составляет главное наследие греков в области экономической теории. Мы проследим судьбу этого наследия вплоть до «Богатства народов» А. Смита, первые пять глав которого представляют собой не что иное, как развитие той же самой линии рассуждений. Давайте поэтому рассмотрим ход этих рассуждений более внимательно.

а) Ценность. Аристотель не только различал потребительную ценность и меновую ценность так же четко, как и любой более поздний автор, но он понимал также, что последняя каким-то образом получается из первой. Но само по себе это не только не выходит за рамки здравого смысла, но и является банальностью, а дальше он не продвинулся. Его неудачу в этом вопросе позднее компенсировали схоласты, которым приписывают заслугу создания теории цены — ведь нельзя сказать, что теория цены была у самого Аристотеля. Считается, что это произошло по причине его поглощенности этической проблемой справедливости в ценообразовании — «коммутативной» справедливости, которая отвлекла его внимание от аналитической проблемы фактического ценообразования. Ничто не может быть дальше от истины.

Как убедительно демонстрирует более поздний пример схоластов, поглощенность этической стороной ценообразования является как раз одним из самых сильных побудительных мотивов для анализа фактических рыночных механизмов. Между прочим, некоторые отрывки показывают, что Аристотель пытался его осуществить и потерпел неудачу. ^5-1 Аристотель, однако, рассмотрел случай монополии («Политика», I, 11; «Этика», V, 5), которую определял так же, как и все поздние исследователи, а именно как положение на рынке единственного продавца (??`??? — единственный, или стоящий в одиночестве; ??????— продавать). ^5-2 Он осудил ее как «несправедливую».

Эти факты, похоже, дают решение проблемы, которая занимала некоторых историков теории ценности. Аристотель, несомненно, искал критерий справедливости в ценообразовании и нашел его в «равенстве» того, что человек отдает и получает. Обе стороны, принимающие участие в акте бартера или продажи, должны с необходимостью извлекать из него выгоду в том смысле, что они должны предпочитать свое экономическое положение после этого акта экономическому положению, в котором они находились до акта — иначе у них не было бы никаких стимулов совершать обмен. Поэтому не может быть равенства «субъективной» ценности или полезности обмениваемых товаров или денег, выплаченных или полученных за них. А так как Аристотель не предложил никакой теории меновой ценности или цены, то историки сделали вывод, что он имел в виду некую таинственную «объективную» или «абсолютную» ценность вещей, которая им внутренне присуща и не зависит от обстоятельств, оценок и действий людей. Такая метафизическая сущность легко воспринимается людьми с философскими наклонностями и неприемлема для людей с более «позитивным» складом ума. Но, конечно, этот вывод не был обоснован.

Неспособность объяснить меновую ценность — это не то же самое, что неспособность признать ее как факт. Гораздо более резонно предположить, что Аристотель просто имел в виду рыночную меновую ценность, выраженную в деньгах, а не некую таинственную субстанцию ценности, измеряемую этими меновыми ценностями. Но не означает ли это, что он принимал фактические цены товаров в качестве эталона своей коммутативной справедливости и потому терял возможность провозглашать их справедливыми или несправедливыми? Вовсе нет. Мы видели, что он осуждал монопольные цены. С точки зрения целей Аристотеля не было бы натяжкой отождествлять монопольные цены с такими ценами, которые некоторый индивид или группа индивидов установили для своей выгоды. Цены, которые даны индивиду и которые он не в силах изменить, т. е. конкурентные цены, возникающие на свободном рынке при нормальных условиях, не подпадают под запрет. Нет ничего странного в предположении, что Аристотель мог рассматривать нормальные конкурентные цены в качестве эталона коммутативной справедливости или, выражаясь точнее, что он был готов считать «справедливой» любую сделку между индивидами, которая осуществлялась по таким ценам, — именно это потом в явном виде утверждали средневековые схоласты. Если такая интерпретация верна, то выдвинутое Аристотелем понятие справедливой ценности товара в действительности является «объективным», но только в том смысле, что ни один индивид не может изменить ее посредством своих собственных действий.

Кроме того, его справедливые ценности являлись общественными ценностями, выражающими, как он почти наверняка думал, общественную оценку каждого товара, ^5-3 но только в том смысле, что они были сверхиндивидуальным результатом действий массы разумных людей. В любом случае в них нет ничего более метафизического и абсолютного, чем в количествах товаров, умноженных на их нормальные конкурентные цены. Читателю не составит труда понять, что если ценности определяются таким образом, то Аристотелево требование коммутативной справедливости приобретает глубокий и простой смысл. Оно будет выполняться благодаря равенству ценностей в каждом акте обмена или продажи: если А меняет ботинки на буханки хлеба, принадлежащие В, Аристотелева справедливость требует, чтобы ботинки были равны хлебу при умножении и тех и других на их нормальные конкурентные цены; если А продает В ботинки за деньги, то же правило определяет количество денег, которое он должен получить. Так как при предусмотренных условиях А получит именно эту сумму, то мы имеем перед собой поучительный пример отношения, которое у Аристотеля и множества его последователей существует между логическим и нормативным идеалами, между «естественным» и «справедливым».

Мы с такой тщательностью провели это рассуждение потому, что оно позволяет раз и навсегда покончить с метафизическими спекуляциями об объективной или абсолютной ценности, где бы и когда бы они ни возникали. Расставшись навсегда с тем, что, как мы видели, является мнимой проблемой, мы далее будем понимать под объективной ценностью товара определенную выше величину и ничего более. Точно так же мы не будем обращать внимание на какой-либо метафизический смысл понятия внутренней ценности (intrinsic value), так как всегда возможно (а в большинстве случаев к тому же очень легко) придать ему совершенно неметафизический смысл, как например в том наиболее важном случае, где автор говорит о внутренней ценности монеты.

b) Деньги. Теория денег, которой придерживался Аристотель, сознательно противопоставляя ее, как мне кажется, той теории, которой придерживался Платон, заключалась в следующем: само существование любого некоммунистического общества предполагает обмен товарами и услугами; этот обмен вначале «естественно» принимает форму бартера; но люди, которым требуется то, что есть у других людей, могут не обладать тем, что требуется этим последним; поэтому часто бывает необходимо принять в обмен то, что не требуется, ради обладания тем, что действительно необходимо, посредством последующего акта бартера; очевидное удобство будет побуждать людей выбрать путем неявного соглашения или посредством законодательного акта какой-либо один товар в качестве средства обращения — Аристотель не рассматривал возможность выбора более чем одного подобного товара.

Аристотель вкратце замечает, что некоторые товары, такие как металлы, лучше подходят для этой роли, чем другие, предвосхищая таким образом некоторые из наиболее банальных отрывков из учебников XIX в. об однородности, делимости, портативности, относительном постоянстве ценности ^5-4  и т. д. Более того, требование эквивалентности обмена естественным образом привело его к наблюдению, что средство обращения будет также использоваться в качестве меры ценности. И наконец, он осознавал, если и не высказывал это открыто, что деньги используются в качестве запаса ценности. Таким образом, три из четырех функций денег, которые традиционно перечисляются в учебниках XIX в. (четвертая функция состоит в выполнении роли средства платежа), можно обнаружить у Аристотеля.

В сущности, эта теория включает в себя два положения. Первое состоит в том, что для каких бы других целей ни использовались деньги, их фундаментальная функция, определяющая их и объясняющая их существование, заключается в выполнении роли средства обращения. Таким образом, эта теория принадлежит к числу тех теорий денег, которые профессор фон Мизес назвал «каталлактическими» (???????`???? — обменивать). Второе положение состоит в том, что, для того чтобы служить средством обращения на товарных рынках, сами деньги должны быть одним из этих товаров. То есть они должны быть полезной вещью и обладать меновой ценностью, не зависящей от их денежной функции; вот и все, что означает в этой связи внутренняя ценность — ценность, которая может сравниваться с другими ценностями. Таким образом, денежный товар, как и другие товары, оценивается в зависимости от его веса и качества; для удобства люди могут решить поставить на него штамп (???????`?) {характер}, чтобы сэкономить усилия, необходимые для того, чтобы каждый раз его взвешивать. Но этот штамп только провозглашает и гарантирует качество и количество товара, содержащегося в монете, и не является причиной его ценности. Это положение, которое, конечно же, не тождественно первому и не следует из него, будет служить главным отличительным признаком того, что мы в дальнейшем будем называть металлизмом, или металлической теорией денег, в противоположность картализму, примером которого служит теория Платона. ^5-5

Каковы бы ни были недостатки этой теории, она прочно преобладала до конца XIX в. и даже позднее, хотя всегда вызывала споры. Она является основой большей части аналитических исследований в области денег. Поэтому у нас есть все основания доверять нашей интерпретации Аристотеля, чье личное влияние в этих вопросах заметно, во всяком случае, вплоть до А. Смита. Ни в одном месте в «Политике» нет иной интерпретации, если только мы не будем приписывать Аристотелю некоторые взгляды, которые он излагает, но которые явно принадлежат другим. Однако в «Этике», делая каламбур из греческого слова, означающего «монета, находящаяся в обращении» (???????) {номисма}, он действительно заявил, что деньги существуют не в силу своей «природы», но по соглашению или закону (????) {номо}, что как будто бы указывает в другом направлении. Но, объясняя, что он имел в виду, он добавил, что деньги могут обмениваться или демонетизироваться обществом. Это означает, что он имел в виду лишь то, что соглашение или закон определяет материал, который будет использоваться для чеканки денег, и ту особую форму, которая будет придана монетам. ^5-6

Наконец, необходимо привлечь внимание к интересной особенности его метода. Теория денег Аристотеля является теорией в обычном смысле этого слова, т. е. попыткой объяснить, что такое деньги и какие функции они выполняют. Но в соответствии со своей привычкой рассмотрения социальных институтов он представил ее в генетической форме: деньги возникают в ходе исторического развития, начинающегося с состояния или стадии, в которой денег не было. Конечно, мы не должны усматривать в этом нечто большее, чем просто прием изложения. Читатель должен помнить о такой возможной интерпретации, лишающей абсурдности множество рассуждений, которые предстают в обличье совершенно вымышленной «истории», как например теории государства, использующие идею о первоначальном общественном договоре. Даже «раннее и грубое состояние общества» А. Смита может выиграть в интерпретации, которая не будет принимать его слишком серьезно. Но иное дело — деньги: теория Аристотеля о логическом происхождении денег может оказаться пригодной в крайнем случае и как верифицируемая теория их исторического происхождения. Для того чтобы продемонстрировать это, достаточно таких примеров, как шекель семитов и деньги-чай монгольских кочевников. Нужно ли прослеживать назад так далеко, как только это возможно, историю социального института ради выяснения его сущности или простейшего смысла? Конечно нет. По сравнению с позднейшими формами примитивные формы существования, как правило, не проще, а сложнее: вождь, который соединяет в одном лице судью, священника, администратора и воина, является, очевидно, более сложным феноменом, чем любой из его специализированных преемников в более поздние времена; средневековое поместье с концептуальной точки зрения является более сложным феноменом, чем корпорация «Ю. С. Стил». Поэтому необходимо различать логические и исторические корни. Но это разделение возникает лишь на развитых ступенях анализа. Неискушенный аналитик неизбежно смешивает их. ^5-7 Такое смешение, несомненно, содержится в Аристотелевой теории денег, а также в теориях других социальных институтов. Его унаследовала целая череда мыслителей, ведущих от него свое происхождение, в том числе английские утилитаристы. Местами подобное смешение сохраняется до сегодняшнего дня.

с) Процент. Остальная часть «чистой» экономической науки Аристотеля, если ее рассматривать с нашей точки зрения, едва ли заслуживает упоминания. Многое, или даже большую часть того, что превратилось в проблемы для экономистов более поздних времен, он рассматривал в духе донаучного здравого смысла как само собой разумеющееся и высказывал свои ценностные суждения о реальности, большие фрагменты которой не исследовал вообще. Преимущественно сельскохозяйственный доход человека благородного происхождения, очевидно, не представлял с его точки зрения интересную проблему; свободный труженик являлся аномалией в рабовладельческой экономике, и его рассматривали весьма поверхностно; участь ремесленника была не лучше, кроме тех случаев, когда рассматривалась справедливая цена его продукции; торговец (и судовладелец), лавочник, заимодавец рассматривались преимущественно с точки зрения этической и политической оценки их деятельности и их доходов, ^5-8 причем ни то ни другое, казалось, не нуждается в объясняющем анализе. В этом нет ничего удивительного или заслуживающего осуждения. Физические и социальные факты эмпирического мира лишь постепенно попадают под луч аналитического прожектора.

На ранних стадиях научного анализа основная масса явлений остается лежать нетронутой на территории здравого смысла, и лишь небольшие фрагменты этой массы возбуждают научное любопытство и превращаются потом в «проблемы».

Для Аристотеля процент не был таким фрагментом. Он принимал процент по денежным ссудам как эмпирический факт и не видел в нем никакой проблемы. Он даже не классифицировал ссуды в соответствии с теми различными целями, на которые они могут направляться, и, похоже, не обратил внимания на то, что ссуда, финансирующая потребление, сильно отличается от ссуды, финансирующей морскую торговлю (foenus nauticum).

Аристотель осуждал процент, который во всех случаях считал «ростовщическим», на том основании, что не существует оправданий росту денег (являющихся просто средством обращения) при переходе из рук в руки (что с ними, конечно, и не происходит). Но он никогда не задумывался о причинах выплаты процента. ^5-9 Первыми этот вопрос задали средневековые схоласты. Им необходимо поставить в заслугу, что они были первыми, кто собирал факты о проценте и кто наметил контуры его теории. У самого Аристотеля не было теории процента. И тем более нет оснований провозглашать его предшественником современных денежных теорий процента. Ибо, хотя он связывал процент с деньгами, это получалось не благодаря аналитическим усилиям, но благодаря их отсутствию: если анализ в конце концов возвращается к доаналитической точке зрения, казалось бы опровергнутой предшествующим анализом, то он придает ей иной смысл.

[6. Греческая философия]

Если речь идет о технике экономического анализа, мы ничего не потеряем, простившись на этом с греческой мыслью. К сожалению, в другом отношении мы утратим многое. Едва ли существует хотя бы одна идея в области философии, которая не вела бы свое происхождение от греческих источников. Многие из этих идей, не будучи связаны прямо с экономическим анализом, имеют тем не менее самое непосредственное отношение к общему подходу и духу исследователя-аналитика, хотя, как я тщательно подчеркивал, влияние подобного рода не следует преувеличивать. Различные постаристотелианские школы, в особенности скептики, стоики, эпикурейцы, а потом и неоплатоники, не только повлияли на таких римских эклектиков, как Цицерон и Сенека, но и оказали непосредственное воздействие на формирование средневековой и более поздней мысли. Например, совершенно ясно, что представление стоиков о рационально устроенном мире, ^6-1 который управляется непреложными законами, свидетельствует об определенном складе ума, что для нас достаточно важно. Нам придется ограничиться, однако, беглым взглядом на идеи Эпикура (приблизительно 341-270 гг. до н. э.). ^6-2

Философия Эпикура может служить в качестве стандартного примера известной истины, которая заключается в том, что то значение, которое приобретает с течением времени некоторый набор идей, лишь отдаленно связано с тем, что хотели выразить его создатели. Эпикур жил в тот период эллинизма, когда наблюдался быстрый упадок полиса. Активная жизнь для греков означала активное участие в управлении и политической жизни города-государства. Но в этот период такая жизнь уже не представлялась возможной для культурного человека. Эпикур, так же как и многие другие, разрешал возникающую этическую проблему — проблему, которую можно назвать духовной незанятостью утонченного ума, — путем ухода от мира и попытками достичь отрешенной ясности (????????) разумным смирением. Причины, которые породили эту особую позицию (не существует хорошего эквивалента немецкому слову Lebensstimmung {жизненное настроение}), были уникальными с исторической точки зрения, и таким же уникальным является или являлась до нынешних времен сама позиция Эпикура. Но три элемента философской системы Эпикура время от времени возникали в позднем средневековье, в эпоху Ренессанса и в последующие времена. Первым из этих элементов является его атомистический материализм, который согласуется с последующими механистическими философиями Вселенной и, по-видимому, повлиял на них. Второй заключается в следующем: отношение Эпикура к своему социальному окружению может быть названо возвышенным эгоцентрическим гедонизмом или эвдемонизмом. Хотя его гедонизм и эвдемонизм сильно отличался от гедонизма и эвдемонизма последующих веков, в частности тем, что он совсем по-другому определял наслаждение и страдание, однако все же существует линия, которая ведет от Эпикура к Гельвецию и Бентаму. Неистовый и вульгарный утилитаризм Бентама несомненно шокировал бы старого мудреца. Но как бы ни было нам неприятно объединять их друг с другом, их обоих приходится называть гедонистами в широком смысле этого слова. Третьим элементом является концепция общественного договора, создателем которой Эпикур не являлся, но был ее видным сторонником. Но эта идея, воспринятая философами естественного права в XVII и XVIII вв., была унаследована ими от их предшественников-схоластов, что не указывает на влияние Эпикура.

[7. Вклад римлян]

Рассмотрим теперь еще меньший вклад римлян. Пример Древнего Рима позволяет проверить теорию, согласно которой практические нужды, а не жажда интеллектуальных открытий, являются основной движущей силой научных поисков. Даже в самые ранние времена, когда Рим представлял собой по сути крестьянскую общину, существовали экономические проблемы первостепенной важности, которые вызывали жестокую классовую борьбу. Ко времени первой Пунической войны получили развитие важные торговые интересы. Ближе к концу Республики торговля, деньги и финансы, управление колониями, тяжелое состояние италийского сельского хозяйства, обеспечение столицы продовольствием, рост латифундий, рабский труд и т. д. представляли собой проблемы, которые в условиях искусственной политической конструкции, на формирование которой оказали влияние военные завоевания и последствия непрекращающихся войн, могли бы обеспечить работой целый легион экономистов. На вершине культурных достижений в эпоху Адриана и Антонина Пия, когда многие из этих трудностей временно отсутствовали и мир и процветание ненадолго воцарились на просторах империи, достойные правители и плеяда блестящих генералов и администраторов вокруг них могли бы найти применение своим умственным способностям. Но ничего подобного не происходило — ничего, помимо вырывавшихся время от времени стонов о плохом торговом балансе империи или о том, что latifundia perdidere Italiam (латифундии погубили Италию). ^7-1

[а) Отсутствие аналитических исследований]. Но это нетрудно понять. В социальной структуре Рима не было естественного места для чисто интеллектуальных интересов. Хотя сложность этой структуры со временем увеличивалась, мы можем выразить ее в двух словах, сказав, что ее составляли крестьяне, городской плебс (в который входили также торговцы и ремесленники) и рабы. И над всеми стояло «общество», в котором несомненно имелась своя деловая прослойка (более или менее представленная сословием всадников), но которое состояло в основном из аристократии. Римская аристократия в отличие от афинской аристократии времен Перик-ла никогда не уходила на покой, чтобы вести утонченную праздную жизнь, но целеустремленно отдавалась общественным делам — как гражданским, так и военным. Res publica представляла собой центр ее существования и всей ее деятельности. Расширяя свои горизонты и развивая собственную утонченность, аристократия культивировала интерес к греческой философии и искусству и создавала свою собственную литературу (в основном вторичную). Однако все это затрагивалось лишь слегка и считалось развлечением, в сущности бесполезным. Как видно из характерных для своей эпохи сочинений Цицерона (106-43 гг. до н. э.), у римских аристократов не оставалось энергии для серьезной работы в какой-либо научной области. ^7-2 Эту нехватку не в силах были восполнить ни иностранцы, ни вольноотпущенники, которых использовали преимущественно для практических нужд.

Конечно, общество с такой структурой неизбежно должна была интересовать история, в основном своя собственная. И действительно, история была одним из двух основных объектов того научного любопытства, которое таилось в уме римлянина. Но характерно, что это любопытство ограничивалось политической и военной историей. Социологические и экономические предпосылки рассматривались бегло — такие отступления встречаются даже у Цезаря — и об общественных переворотах рассказывалось с максимальной экономией общих рассуждений. Единственное величайшее исключение составляет «Германия» Тацита (58-117 гг. н. э.).

[b) Значение римского права]. Другим направлением являлось право. Для того чтобы понять суть достижений Рима в этой области и причины, по которым римское право в отличие от других правовых систем играет определенную роль в истории экономического анализа, мы должны вспомнить несколько связанных с ним фактов. Быть может, читатель знаком с принятым в Англии разделением юридического материала на общее право и право справедливости. В чем-то похожее разделение существовало и в Древнем Риме. Имелось старое и формальное гражданское право (jus civile, jus quiritium), которое, однако, в отличие от английского общего права применялось только к делам граждан (quirites), которые вплоть до 212 г. н. э. составляли лишь часть свободного населения империи. Это гражданское право^7-3 развивалось путем «интерпретации» коллегией понтификов (pontifices), а также государственным чиновником, ведающим вопросами отправления правосудия (praetor urbanus). Дополнительный юридический материал имеет некоторое сходство с английским правом справедливости. Но основная масса того, что до некоторой степени может быть уподоблено английскому праву справедливости, росло из другого корня — из коммерческих и иных отношений между негражданами (peregrini) или между гражданами и негражданами. Применявшиеся к ним юридические правила назывались jus gentium. Обратите внимание, что значение этого термина в римские времена не имело ничего общего с тем смыслом, который он начал приобретать в XVII в. и позднее, а именно право наций (droit des gens, Volkerrecht). Последняя совокупность юридических норм формулировалась, а по большей части и создавалась другим государственным чиновником, возглавлявшим отдельное административное ведомство (praetor peregrinus). Поэтому ее совместно с теми юридическими нормами, которые были сформулированы или созданы praetor urbanus, называли правом «чиновников» (jus honorarium): каждый претор (praetor) кодифицировал и провозглашал их в эдикте на свой год службы. Конечно, существовал и равномерный поток специальных указов различного типа. До IV в. не предпринималось попыток их общей систематизации или даже компиляции, хотя во время правления Адриана эти эдикты преторов объединялись и издавались в виде указа. Мы располагаем, однако, учебником II в. Institutiones («Институции»), написанным юристом по имени Гай.

Англо-американская юриспруденция, т. е. общая техника правовой аргументации и общие принципы, которые необходимо применять к отдельным случаям, создавалась в основном верховными судами. Решения этих судов совместно с мотивировавшими их аргументами имели, как известно, почти такую же силу, как и законы. В Риме аналогичные практические потребности привели к похожим достижениям, но иным путем. Английские и американские судьи высшего ранга являются профессиональными юристами и, по крайней мере в большинстве своем, весьма видными юристами — лидерами юридической профессии, обладающими огромным личным авторитетом. Римские судьи не были профессионалами (как и наши присяжные заседатели), и им необходимо было объяснять, в чем состоит закон. Практикующие юристы также не были профессионалами, за исключением группы профессиональных адвокатов (causidici), статус которых не был особенно высоким. Подобный недостаток восполнялся способом, не имеющим аналогий. Люди, обладавшие влиянием и досугом, настолько интересовались юридическими вопросами, что это практически превращалось в их хобби (если только они не преподавали); насколько нам известно, первым начал читать лекции по юриспруденции М.Антистий Лабеон; а первым основал школу Мазурий Сабин (30 г. н. э.). Они интересовались не столько отдельными делами, сколько логическими принципами, применяемыми для их решения. Они не выступали с защитой и не выполняли никакой другой юридической работы, за исключением одной: они давали свое заключение по вопросам права, когда к ним обращались стороны, принимающие участие в процессе, адвокаты или судьи. Их авторитет был настолько велик, что его вполне можно сопоставить с авторитетом английских судей. Впервые он был официально признан Августом, который пожаловал наиболее видным из этих «юристов» специальную привилегию давать подобные заключения, jus respondendi. Эти заключения представляли собой небольшие монографии, которые совместно с более всесторонними работами (такими, как комментарии к эдиктам) составили обширную литературу. Ее отрывки, сохранившиеся по большей части в извлечениях, сделанных для «Свода законов» Юстиниана (528-533 гг.), ^7-4 с тех пор являются объектом восхищения.

Мы упоминаем эту литературу по причине ее подлинно научного характера. Эти юристы анализировали факты и создавали принципы, которые были не только нормативными, но также, во всяком случае по смыслу, и объясняющими. Они создали правовую логику, которая оказалась приложимой к широкому кругу социальных структур, по сути к любой социальной структуре, признающей частную собственность и «капиталистическую» коммерцию. В той мере, в какой их факты принадлежали сфере экономики, их анализ был экономическим анализом.

К сожалению, задачи этого анализа были строго ограничены стоявшими перед юристами практическими целями, поэтому их обобщения привели к разработке юридических, а не экономических принципов. В основном мы обязаны им определениями, например цены, денег, покупки и продажи, различных типов ссуд (mutuum и commodatum), двух типов обеспечения ссуд (гegulare и irregulare) и т. д., которые послужили отправной точкой последующему анализу. Но римские юристы не пошли дальше этой отправной точки. Любые теоремы, например о поведении цен или об экономическом значении «иррегулярного» обеспечения ссуд, которое не подразумевает обязательство вернуть вещи, взятые в залог, но только обязательство вернуть «столько же вещей того же типа» (tantundem in genere), были бы для них не относящимися к делу отступлениями. Поэтому не вполне корректно говорить об экономической теории, содержащейся в Corpus juris, ^7-5 — во всяком случае о теории в явном виде, — хотя римские юристы проделали предварительную работу, разъясняя смысл понятий. ^7-6 Значение этой работы, а также тренировки в четком мышлении, которую проходит всякий изучающий эту литературу, значительно выросло в связи с тем любопытным фактом, что начиная с XII в. право опять начали преподавать по Corpus juris, и в результате он вернул себе авторитет в европейских судах («рецепция» римского права). Но до конца XVIII в. большинство авторов, пишущих по экономическим вопросам, были либо деловыми людьми, либо священниками или юристами по профессии: научное образование этих двух типов экономистов состояло в основном из римского и церковного права. Таким образом, существовал естественный путь, по которому в сферу экономического анализа вошли понятия, дух и, быть может, даже некоторые манеры римских юристов. Среди этих понятий было фундаментальное понятие естественного права. Однако мы вновь откладываем его рассмотрение, так же как и тогда, когда столкнулись с ним у Аристотеля: будет удобнее дать ниже связное изложение его развития.

с) Сочинения по сельскому хозяйству. Теперь мы обращаемся к второстепенному вопросу — римским сочинениям по сельскому хозяйству (De re rustica {«О сельских делах»}). Это ответвление экономической литературы, которое, похоже, было достаточно развито у римлян, скорее представляет интерес для специалиста в области истории народного хозяйства, чем для нас. Эта литература рассматривала принципы практического управления фермой или, скорее, поместьем и лишь изредка касалась вопросов, относящихся к нашей теме. Например, рекомендация Катона Старшего, советовавшего землевладельцу продавать стареющих рабов до того, как они станут бесполезными, и изображать из себя по возможности максимально жесткого надсмотрщика при осмотре поместья, несомненно говорят о многом, но они не предполагают никакого экономического анализа. Некоторые из этих писателей, из которых упоминания заслуживают лишь Варрон и Колумелла, иногда делают замечания, предполагающие дальнейшее развитие, например, что наиболее выгодное использование земельного участка помимо прочего зависит и от его расстояния до центра потребления. Но в этих случаях, так же как и во всех остальных, простое установление фактов, известных нам из повседневного опыта, не имеет научного значения, если только эти факты не становятся отправным пунктом анализа, который выделяет из них более интересные результаты. ^7-7

[8. Ранняя христианская мысль]

Мы не покидаем греко-романский мир, хотя сейчас на минуту обратимся к христианской мысли первых шести столетий нашей эры. После всего, что было сказано о характере наших целей, очевидно, не имеет смысла искать «экономическую науку» в самих священных текстах. Взгляды по экономическим вопросам, которые мы можем там обнаружить, — например, что верующим следует продать то, что они имеют, и раздать вырученное бедным или что они должны давать ссуду, не ожидая ничего взамен (возможно, даже возврата денег), — являются идеалистическими императивами, образующими часть общей жизненной схемы и выражающими эту общую схему и ничего более, а менее всего — положения науки.

Но мы не можем извлечь ничего полезного для себя и из трудов тех великих людей, которые в течение столетий закладывали основы христианской традиции. А это уже нуждается в объяснении. Мы могли бы ожидать, что в той мере, в какой христианство ставило перед собой задачу общественной реформы, это движение должно было бы стимулировать анализ точно так же, как, например, стимулировало его социалистическое движение в наше время. Но ничего похожего нет ни у Климента Александрийского (приблизительно 150-215 гг.), ни у Тертуллиана (155-222 гг.), ни у Киприана (200-258 гг.), если упомянуть лишь некоторых из тех, кто действительно обращался к моральной стороне окружавших их экономических явлений. Они осуждали распутную роскошь и чрезмерное богатство, они предписывали раздачу милостыни и ограничения в потреблении мирских благ, но при этом не уделяли внимания анализу.

Более того, было бы совершеннейшим абсурдом видеть воплощение меркантилистских теорий в совете Тертуллиана довольствоваться простыми продуктами собственного сельского хозяйства и ремесел, вместо того чтобы жаждать ввозимых из-за границы предметов роскоши, или усматривать теорию ценности в его замечании о том, что изобилие и редкость как-то связаны с ценой. То же самое относится к христианским проповедникам последующего периода. Они не уступали никому по уровню культуры и развивали методы рассуждений, отчасти пришедших из греческой философии и римского права, о предметах, которые они считали достойными. Но ни Лактанций (260-340 гг.), ни Амвросий (340-397 гг.), который мог бы несколько развить свое утверждение о том, что богатые рассматривают как свою законную собственность общественные блага, ими самими приобретенные, ни Иоанн Златоуст (347-407 гг.), ни св. Августин (354-430 гг.), искусный автор Civitas Dei и «Исповеди», сами obiter dicta {оговорки (лат.)} которого обнаруживают аналитический склад ума, никогда не углублялись в экономические вопросы, хотя и занимались политическими проблемами христианского государства.

Объяснение этого, по-видимому, заключается в следующем. Каков бы ни был наш социологический диагноз мирских аспектов раннего христианства, совершенно ясно, что христианская церковь никогда не ставила пред собой цель осуществить какую-либо иную общественную реформу, кроме реформы морали поведения отдельного человека. Ни в какое время, даже до своей победы, которую можно приблизительно датировать Миланским эдиктом Константина (313 г.), христианская церковь не предпринимала фронтального наступления на существующую общественную систему или на какой-либо из ее важнейших институтов. Она никогда не обещала экономический рай, во всяком случае в земной жизни. Именно поэтому вопросы «как?» и «почему?» применительно к экономическим механизмам не вызывали интереса ни у ее лидеров, ни у ее писателей.

Примечания

1-1. Йозеф Алоиз Шумпетер не завершил разделы части I, где собирался обсудить свое понятие классического состояния и трудности, связанные с периодизацией, уделив особое внимание тем причинам, по которым он распределил материал истории экономического анализа по трем основным разделам, представленным в частях II, III и IV. Читатель, однако, обнаружит упоминания этих проблем в различных местах на протяжении всей книги, особенно в главе 1 части III и главе 1 части IV.

Как указывал И. А. Шумпетер, в этой книге термин «классический» имеет три значения, которые следует отличать друг от друга. Раньше он относился к экономической литературе периода от А. Смита до Дж. Ст. Милля. «Этот смысл сохранялся до тех времен, пока слово „классический" не утратило свой хвалебный оттенок и не начало означать „устаревший"; лорд Кейнс употреблял это слово для обозначения учения А. Маршалла и его непосредственных последователей (докейнсианской экономической науки).» Сам И. А. Шумпетер использует термин «классическое состояние» для описания ситуации, когда после длительного периода борьбы и дискуссий достигается значительная степень согласия — происходит консолидация тех новых и оригинальных работ, которые велись ранее. Используя термин «классический» в его первом значении (от А. Смита до Дж. Ст. Милля), он «во избежание путаницы» помещает его в кавычки (часть III, глава 1, § 1).]

1-2. Как и периодизация, выделение этих типов есть не более чем средство упростить изложение. Хотя и то и другое основано на доказанных фактах, не следует принимать их слишком всерьез. Иначе то, что было задумано как помощь читателю, станет источником заблуждений. Периоды и типы полезны, только если мы об этом не забываем.

1-3. См., однако, работы: Э.Д.Томаса: Thomas E. O.Chinese Political Thought. 1927; Ly S. Y. Les grands concepts de la pensee economique chinoise dans la antiquite... 1936, и Чень Хуань Чана: Ниап Chang Often. The Economic Principles of Confucius and his School. 1911.

2-1. Нас не занимают здесь экономические условия и их отражение в общественном мнении. Читатель может без особого труда получить представление и о том, и о другом из работы Дж. М. Кэлхауна: Calhoun G. M. The Business Life of Ancient Athens. 1926. Кроме всего прочего эта книга убедительно демонстрирует, что между нашей реакцией на деловую практику и аналогичной реакцией древних греков существует любопытное сходство. Произведения древнегреческих поэтов и историков имеют значение лишь в данном аспекте и не будут здесь рассмотрены, хотя некоторые из последних, например труды Фукидида и Полибия, захватывающе интересны любому, кто изучает древнегреческое общество. Нет необходимости обсуждать и «Экономику» Ксенофонта, принадлежащую к тому типу одноименных трактатов по домоводству, которые существовали до XVI столетия. Его Poroi — трактат о государственных финансах Аттики — разумеется, очень интересен для историка экономики, как и приписывавшийся Ксенофонту трактат об Афинском государстве — единственное, что осталось из, вероятно, обильной литературы, написанной оппонентами радикальных режимов, существовавших в Афинах после Перикла. Среди «философов» Платон и Аристотель занимают «командные высоты», так что в очерке такого рода можно ограничиться ими. В огромной посвященной им литературе лишь незначительное — подчас дилетантское — внимание уделяется интересующим нас проблемам. Широкому читателю достаточно воспользоваться книгой М. Л. В. Лайстнера: Laistner M. L. W. Greek Economics. 1923, — которая содержит и переведенные фрагменты важнейших работ. См. также: Sonchon Augusts. Les Theories economiques dans la Grice antique. 1898. Однако невозможно не назвать такие классические труды, как: Coulanges Fustel. de. La Cite antique/Trans. by W. Small. l2th ed., 1921; Gomperz T. Griechische Denker/Trans. by Magnus and Berry. 1901-1912; Wilamowitz-Moellendorp U„ von. Staat und Gesellschaft der Griechen und der ROmer. 2nd, ed., 1923. Это мастерски исполненные картины культурного контекста, послужившего источником множества важнейших явлений и в их числе азов экономического анализа.

2-2. Стандартный английский перевод Б. Джоуэтта включает вводные очерки о жизни, произведениях и философии Платона, а также анализ самой книги.

2-3. Лучшей интерпретацией греческих «государственных романов», которую я знаю и которая сама является произведением искусства, можно назвать книгу Эдгара Салина (Salin E. Platon und die griechische Utopie. 1921). Эти произведения, естественно, отражают социальные движения своей эпохи, предмет, который мы не можем здесь рассматривать. См.: Pohlmann Robert, von. Geschichte der sozialen Frage und des Sozialismus in der antiken Welt. 1912.

3-1. Интересно отметить, что он тоже философствовал в первую очередь о греческом городе-государстве, который, несмотря на завоевания его знаменитого ученика, был и оставался для него единственной формой жизни, стоящей внимания. То, что великий эксперимент Александра Македонского по построению обширной политической конструкции не произвел на Аристотеля никакого впечатления и не повлиял на его творчество, в высшей степени характерно для этого человека.

3-2. Поэтому он не принял доктрины, объясняющие человеческое поведение стремлением получить наслаждение и избежать страданий, которые завоевывали популярность в современной ему Греции. Но хотя он не дал утилитаристского определения счастья, он поставил это понятие в центр своей социальной философии. Всякий, кто делает это, совершает первородный грех: говорит ли он вслед за тем о добродетели и пороке или о наслаждениях и страданиях — дело второстепенное: от одного к другому легко перейти.

3-3. Любое сомнение относительно аналитических намерений Аристотеля можно рассеять его программным заявлением: «Как и в других областях науки, в политике сложное [явление] всегда должно быть разбито на простые элементы или мельчайшие части целого» («Политика», I, 1). Конечно, термин «разбито» — буквальный эквивалент термина «проанализировано».

3-4. Телеология, или попытка дать причинное объяснение институтов и форм поведения через общественную потребность или цель, которой эти институты и формы поведения должны служить, очевидно, не всегда является ошибкой. Многие явления в обществе, конечно, можно не только понять через их цели, но и дать им соответствующее причинное объяснение. Телеология должна играть определенную роль во всех науках, имеющих дело с целенаправленным человеческим поведением. Но с ней надо обращаться с осторожностью — всегда есть опасность использовать ее неправильно. Распространенная ошибка состоит в преувеличении степени, в которой люди действуют и создают институты, в которых они живут, под влиянием четко наблюдаемых целей, которых они сознательно стремятся достичь наиболее рациональным способом. Поэтому телеологическая ошибка может быть названа частным случаем рационалистических ошибок. Однако интересно заметить, что за пределами своей социальной науки Аристотель был совершенно свободен от телеологических ошибок. В Physicae auscultationes (II, 8) он признает, например, что наши зубы приспособлены к шеванию пищи не потому, что они были созданы для этой цели, но потому, что, по его мнению, индивиды, наделенные крепкими зубами, имеют больше шансов выжить, чем все остальные. Любопытный случай дарвинизма!

5-1. Наиболее характерный из этих отрывков встречается в «Этике» (V, 1333). Я перевожу его следующим образом: «Как труд земледельца сравнивается с трудом сапожника, так и продукт земледельца сравнивается с продуктом сапожника». Я, по крайней мере, не могу истолковать этот отрывок как-либо иначе. Если я не ошибаюсь, Аристотель нащупывал здесь своего рода трудовую теорию ценности, но не смог изложить ее в явном виде.

5-2. Джоан Робинсон добавила к монополии противоположную ситуацию — монопсонию — позицию на рынке единственного покупателя (?`?????`? (греч.) — покупать).

5-3. Эта идея время от времени всплывала на протяжении следующих эпох. Мы находим ее у Дж. Б. Кларка (см. ниже, часть IV). Но хотя она производила впечатление на некоторые умы, ее нельзя назвать содержательной — в действительности нет никаких оснований утверждать, что какое-либо несоциалистическое общество само по себе оценивает блага, хотя, разумеется, оно влияет на субъективные индивидуальные оценки, которые направляют человеческое поведение и, таким образом, порождают цены и «объективные ценности».

5-4. Однако он признавал, что ценность золота и серебра не является неизменной.

5-5. См. главу 6 части II

5-6. Мы не можем здесь, как следовало бы, обсудить другие фрагменты. Достаточно сказать, что они вполне легковесны по сравнению с неоспоримыми следствиями из тезиса Аристотеля о том, что деньги должны быть сделаны из материала, который сам по себе является благом. Или фраза о том, что деньги есть ????????? ??? ?????? ???? ?????? ?? (Этика, V, 5, 11), означает, что деньги есть средство обращения [используемое] в соответствии с обычаем, или я его просто не понимаю.

5-7. Следует, однако, заметить, что отождествление исторической и логической эволюции не обязательно ведет к путанице. Но в этом случае оно требует либо доказательства совпадения в каждом данном случае, либо обращения к эволюционистской или «эманационной» логике, такой как гегелевская.

5-8. Заметьте: я не спорю с Аристотелевым идеалом жизни или каким-либо из его ценностных суждений. Еще меньше я выступаю за возвеличивание экономической деятельности. Напротив, я аплодирую философу, который отказался отождествить рациональное поведение с погоней за богатством. Все, что я утверждаю, — это то, что Аристотель, который в политических вопросах прекрасно осознавал необходимость анализа и сбора фактов как подготовки суждения, никогда не заботился об этой «подготовке» в чисто экономических вопросах, кроме вопросов ценности, цены и денег. Например, фундаментальная разница, которую он находит между выигрышем торговца и производителя, является по сути доаналитической. Этот факт не имеет ничего общего с другим фактом: он осуждал торговца и одобрял производителя.^

5-9. Чтобы пояснить этот тезис, сравним подход к проценту Аристотеля и Карла Маркса, который осуждал этот феномен по меньшей мере столь же сурово. Но аналитическая проблема процента была для него важной.

6-1. О значении, которое в этом контексте имеет термин «рациональный» см. ниже, главу 2, § 5с.

6-2. См. работу К. Бейли: Bailey С. Epicurus, the Extant Remains. 1926; Wallace W. Epicureanism. 1880.

7-1. Эта фраза принадлежит Плинию Старшему (23-79). Сам факт, что он не выходил за пределы этой банальности и не видел, что латифундии были не только следствием, но и причиной упадка, показывает, какого рода экономическую науку считал адекватной чрезвычайно способный и культурный римлянин (хотя популярная экономическая литература наших дней ничуть не лучше).

7-2. Труд Цицерона De re publica по содержанию ближе всего подходит к нашей области. Однако в нем мало .того, что может заинтересовать экономиста, за исключением, конечно, возможности прямо или косвенно узнать из него об экономических условиях той эпохи. В еще большей степени это относится к «Письмам к Аттику».

7-3. Читатель не должен путать «гражданское право» в этом значении с «гражданским правом» в том смысле, в котором этот термин употребляют современные англо-американские юристы. Для них он означает все римское право, содержавшееся в Corpus juris civilis (см. след. сноску), в том виде, в каком оно было развито в средневековой и современной практике.

7-4. Может быть, некоторым читателям будет полезно, если мы скажем несколько слов об этом «Своде законов». В 528 г. император Юстиниан назначил комиссию юристов во главе со своим «министром финансов» (quaestor sacri palatii) Трибонианом и поручил ей упорядочить буйное разнообразие законов и правовой литературы. Помимо императорских актов (Novellae), которые были добавлены к нему позднее. Corpus juris civilis, как был назван «Свод законов», содержал, во-первых, Institutiones — учебник для начинающих, основанный на учебнике Гая, во-вторых, Digestae, или Pandectae, составленные из фрагментов или цитат из произведений вышеупомянутых консультирующих юристов, в-третьих. Кодекс, в котором воспроизведены все действовавшие на тот момент законодательные акты Империи. Нас интересует лишь вторая часть — Digestae. К сожалению, Юстиниан распорядился уничтожить все не вошедшие в нее материалы. Однако комиссия по крайней мере воздержалась от переделки включенных фрагментов. Поэтому Digestae, хотя они и обладали силой закона, содержат не истолченные в порошок (превращенные в параграфы кодекса), а невредимые жемчужины правовой мысли — уникальный способ составления кодексов! Воздадим по заслугам самым великим авторам, фрагменты из трудов которых вошли в Кодекс: Юлию Павлу, Цельсу, Папиниану, Ульпиану, Модестину, Африкану и Сильвию Юлиану (порядок перечисления отражает мои личные предпочтения, которые я никому не хочу навязывать).

7-5. См., однако: Dertmann Paul. Die Volkswirtschaftslehre des Corpus juris civilis. 1891. Эта работа, хотя местами и устарела, до сих пор является классическим произведением на эту тему.

7-6. Один момент, однако, стоит упомянуть. Юлий Павел (1, Dig., XVIII, I) объяснил природу денег примерно так же, как Аристотель (неудобствами прямого бартера). Этот фрагмент имеет однозначный смысл и не нуждается в комментариях до тех пор, пока автор не добавляет, что usum dominiumque (это можно смело перевести как покупательная способность) штампованного материала, из которого делаются деньги (materia forma publica percussa), non tarn ex substantia praebet quam ex quantitate (происходит не столько из субстанции, сколько из количества). Этот пассаж озадачил многих комментаторов и был предметом дискуссии в XVIII в. Представляется, что он противоречит металлистической теории, на которую явно указывает предыдущее предложение. Но я не думаю, что это «отступление» следует воспринимать слишком всерьез. В данном пассаже есть слово «quantitas» (количество), которое побудило некоторых авторов приписать Павлу количественную теорию денег. Но здесь нет никакого намека на обратное соотношение между количеством денег и их покупательной способностью. Более того, слово «quantitas» скорее может обозначать «номинальную ценность», чем «количество». Такое значение оно имело в литературе по вопросам денег в средние века и в XVI в. Все, что Павел, вероятно, хотел сказать, сводилось к тому, что люди, имея дело с деньгами в повседневных сделках, обычно принимают монету по номинальной ценности, не вникая в ценность того материала, из которого она сделана.

7-7. М. Теренций Варрон (116-27 гг. до н. э.) был, несомненно, незаурядным человеком, который за свою долгую жизнь создал почти невероятное количество литературы по всем возможным темам. Среди его наследия есть и Rerum rusticarum libri tres, в котором содержится и приведенное выше замечание. Намного менее интересна работа De re rustica Л. Юния Модерата Колумеллы (I в. до н. э.), в которой речь идет в основном о выращивании овощей, деревьев, цветов и т. д., а также о животноводстве.

 вернуться