Общая экономика: временной срез История экономического анализа Йозеф Шумпетер

Часть III. С 1790-х по 1870-е гг.

Глава 5. Общая экономика: временной срез

1. Дж. С. Милль и его «Основы», Фосетт и Кэрнс

2. Предмет и метод: чем, по их мнению, занимались экономисты

а) Определения экономической науки

b) Методология

с) Наука и искусство

3. Что в действительности получили читатели Милля

4. Институциональные рамки экономического процесса

а) Институты капиталистического общества

b) Государство в «классической» экономической теории

с) Нация и классы

5. «Классическая» схема экономического процесса

а) Действующие лица

b) Факторы

с) Модель

6. «Классическая» концепция экономического развития

1. Дж. С. Милль и его «Основы», Фосетт и Кернс

Трактат Милля «Основы политической экономии» не только пользовался наибольшим успехом в обозреваемый период, он также наилучшим образом подходит под определение классического в нашем понимании труда этого периода. Поскольку мы решили выбрать его в качестве точки отсчета, откуда нам будет удобно делать обзор общей экономической теории того периода, то лучше начать с кратких сведений об авторе и его книге.

Джон Стюарт Милль (1806-1873)— это Джон Стюарт Милль, одна из главных интеллектуальных фигур XIX века. Он настолько известен каждому образованному человеку, что может показаться излишним что-либо добавлять к тому, что можно прочитать в десятках книг. Кроме того, большая часть того, что нуясно знать о нем экономисту, была прекрасно сказана сэром У. Дж. Эшли во введении к его изданию «Основ» Милля в 1909г., которое, я надеюсь, есть у каждого студента. ^1-1 Все же следует коснуться нескольких моментов. Большинство из нас слышали или читали, что отец Джона Стюарта Джеймс Милль с раннего детства подвергал сына суровой интеллектуальной муштре, более жестокой и вредоносной, чем ежедневная порка. Возможно, этим объясняется впечатление задержки роста и нехватки жизненной силы, создающееся при чтении многих отрывков из внушительного труда всей его жизни. Вероятно, многим из нас известно, что средства на жизнь (вполне приличные) ему давала Ост-Индская компания — сначала в виде заработной платы, а после 1858 г. в виде пенсии. Его служебные обязанности, не будучи в целом обременительными, также наносили ущерб его научной работе, поскольку, как уже указывалось, не только перерыв, но даже ожидание возможного перерыва в работе парализует творческое исследование. Неустанный интерес Дж. С. Милля к текущим проблемам также отрывал его от работы и требовал затрат энергии. Служба в конторе и желание быть в курсе событий приводили к постоянной спешке, сказавшейся на качестве всех его трудов, в том числе наиболее законченного в литературном плане эссе «О свободе». И наконец, будучи чистым интеллектуалом, приученным с детства презирать любые интересы, кроме интеллектуальных, а в избранной области отвергать все, выходящее за пределы утилитаризма (хотя он и перерос этот и другие аспекты учения своего отца), он не знал, что такое реальная жизнь. Он создал уютный очаг для себя и друзей, а позднее, женившись на миссис Тейлор, и для семьи. Но он интеллектуа-лизировал и эту сторону жизни, и всякому, кто обладает достаточно чутким ухом, чтобы услышать надрывную ноту в предисловии к эссе «О свободе», не потребуется собирать по крупицам, например из «Автобиографии», свидетельства того, что Миллю недоставало многого необходимого не теоретику, а философу общественной жизни.

Перед нами портрет чистокровного светского радикала. Но в отличие от других светских радикалов он никогда не позволял догмам заглушить голос критики. С честностью и внутренней свободой, достойной всяческого восхищения, он посвятил всю силу своей критики защите принципов своей светской и утилитаристской религии — ибо то, что он отстаивал, можно назвать именно так; но гораздо важнее, что он открывал двери своего разума для любой идеи, какую был способен понять. Дж. С. Милль старался усвоить идеи Карлейля и Кольриджа; ^1-2 он глубоко изучил сен-симонизм и контизм; своей критикой он доказал серьезность своего восприятия вопроса, поднятого философией Гамильтона. Честно борясь с указанными и еще с многими другими направлениями, Дж. С. Милль в действительности отходил от прежних позиций. Он был противоположностью фанатика. Не только диапазон его интересов, но также, в некотором смысле, и диапазон его понимания был чрезвычайно широк. Теперь я должен добавить еще одно замечание, которое чрезвычайно трудно высказать и при этом с легкостью можно остаться непонятым. Вы можете совершать дальние путешествия, но всегда оставаться в шорах. Понимание Милля никогда не заходило глубже определенных слоев (мы уже отмечали это при обсуждении его «Логики»), а его интеллект так и не преодолел некоторых барьеров. С помощью хорошо известного аппарата подсознательной самозащиты он отметал как нонсенс все, что было ниже этих слоев и выше этих барьеров.

Из трех великих произведений Дж. С. Милля — «Логики» (1843), «Исследований философии сэра Уильяма Гамильтона» (1865) ^1-3 и «Основ политической экономии с некоторыми из их приложений к социальной философии» (1848) — только одно относится к области экономической теории. Названия других трудов^1-4 еще раз подтверждают, что его интерес к экономической науке не преобладал над другими интересами, поскольку в их числе имеется только одна работа — Essays on Some Unsettled Questions of Political Economy («Очерки о некоторых нерешенных вопросах политической экономии») — в которой трактуются вопросы техники экономического анализа и которая содержит новый и весьма оригинальный вклад в экономическую теорию. Если мы все же считаем его экономистом, то, справедливости ради, необходимо помнить, что примерно с тридцати лет он никогда не посвящал все свое рабочее время (или хотя бы все свое «свободное время») экономической науке, за исключением 1845-1847 гг., когда создавал «Основы». Что касается влияний, способствовавших формированию его экономической теории, то в первую очередь, конечно, следует отметить влияние его отца и Рикардо. Но я упоминал выше, что экономическую теорию, изложенную в «Основах», уже нельзя назвать рикардианской, и на этом основании не включил Дж. С. Милля в школу Рикардо. Этот вопрос несколько затемнен сыновним уважением, ^1-5 а также собственной убежденностью Дж. С. Милля в том, что он всего лишь уточнял доктрину Рикардо. Но это утверждение было ошибочным. Его уточнения затрагивали основы теории и в еще большей степени взгляды на социальное развитие. Несомненно, для него рикардианство значило больше, чем для Маршалла. Но сходство между Миллем и Маршаллом заключалось в том, что каждый по собственной причине, веской или нет, излишне подчеркивал влияние Рикардо и приуменьшал роль других экономистов.

Из «Принципов» Маршалла рикардианство можно изъять, и его отсутствие останется совершенно незаметным. Из «Основ» Милля его можно удалить без особого ущерба. При этом Милль не подчеркнул должным образом влияния на свою работу Сэя. Он отметил его только в одном отношении, говоря о законе рынков. Но закон рынков присутствует у Милля в теории ценности и издержек, т.е. в самом сердце его теоретической схемы, являющейся в сущности компромиссом между теориями Рикардо и Сэя, причем Милль обращает все внимание читателя на рикардианский элемент. Другим влиянием, которому Милль подчинялся полусознательно и неохотно, было влияние Сениора, явно признаваемое только в одном вопросе — теории воздержания. В творчестве Милля чувствуется также влияние многих других авторов, например Мальтуса и Рэ, которое Милль сознательно и открыто признавал, поскольку он был честен до щепетильности по отношению к другим, всегда стремился отдать им справедливость и совершенно равнодушно относился к собственным притязаниям. Такая честность и такое равнодушие принадлежат к числу самых приятных черт его характера, а высказанные выше замечания относительно влияний на него Сэя и Сениора не должны интерпретироваться как некие сомнения на этот счет.

Провозглашенная Миллем цель написания «Основ» и ее фактическое воплощение в данном произведении идеально соответствуют друг другу. Первое авторское предисловие стоит прочитать. Возможно, он с небольшими изменениями перепечатал предисловие к «Логике». Его задача вновь состояла в том, чтобы развязать узлы и навести мосты. Он не претендовал ни на новизну, ни на оригинальность, хотя в некоторых случаях имел на это право. Милль просто объяснил, что со времени публикации «Богатства народов» не было издано столь же всестороннего трактата, особенно такого, где уделялось бы так же много внимания практическому применению теории. Однако «Богатство народов» устарело как с точки зрения фактов, так и с точки зрения теории. Таким образом, он задался целью «принести достаточно пользы», написав «работу, по своему назначению и общей концепции подобную раоте А. Смита, но использующую более широкий круг знаний и более глубокие идеи нынешнего века»; это «как раз тот вклад, в котором сегодня нуждается политическая экономия». {Милль Дж. С. Основы политической экономии. М.: «Прогресс», 1980. Т. I. С. 76} Именно такого рода книгу он и написал. Для человека, пользовавшегося таким влиянием и уважением, какими располагал Милль, это была величайшая скромность. Следует добавить два комментария.

Во-первых, один из аспектов столь восхитительной скромности, возможно, привел к менее восхитительным результатам. Поставь Милль перед собой менее скромную цель, он мог бы создать книгу, еще лучше той, что написал. В целом он недооценил сложность своей задачи: даже сам Геркулес не смог бы написать работу, подобную «Богатству народов», за полтора года, а, судя по всему, именно такое время было затрачено на данный труд. Но, как мы уже имели случай отметить, говоря о «Логике», как бы скромен ни был Милль в отношении себя самого, он вовсе не был скромным, если речь шла о его времени. «Этот просвещенный век» решил все проблемы. И если вы знали, что думали «лучшие мыслители» этого века, то вы были в состоянии ответить на все вопросы. Я не намерен повторять всего сказанного выше о том, что Милль выступал с выгодной позиции окончательно установленной истины. Но я хочу добавить, что эта позиция не только была смешна, но и способствовала бесплодности и — увы, — поверхностности его труда. Слишком мало внимания уделено основам. Явно недостаточно глубокого осмысления вещей и слишком много веры в то, что большая часть необходимой мыслительной работы уже была проделана предшественниками. Ясно прослеживается линия Смит-Милль-Маршалл. Но средний компонент не равен двум другим вследствие недостаточности приложенного автором труда. То, что выглядит как непоследовательность, — Маркс решительно заявлял, что Милль никогда ничего не скажет, не высказав одновременно противоположную точку зрения, — отчасти объясняется этой причиной. Но в большей степени причина состоит в беспристрастности Милля, которая побуждала его рассматривать все аспекты каждого вопроса. Есть и другая, еще более вероятная, причина. Милль был человеком с явно выраженными предпочтениями, но при этом он был неподкупно честен. Он не стал бы намеренно искажать факты или аргументы. Когда его предпочтения, т. е. его социальные симпатии, все же заявляли о себе, он незамедлительно отсекал их. Отсюда много неубедительных результатов и даже противоречий.

Во-вторых, Милль неоднократно подчеркивал, хотя и не в предисловии, что его «Основы» отличались от других трактатов тем, что он приписывал влиянию своей жены, а именно нравственным тоном и атмосферой. Действительно, в книге большое место занимают гуманные идеи и забота о благосостоянии трудящегося класса. Более важен, однако, другой, связанный с этим, аспект: он ограничил область действия неумолимых законов физической необходимостью, которой подчинено производство, а в отношении всего остального, в частности всех институтов, подчеркнул, что они созданы людьми, подвержены изменениям, податливы и «прогрессивны». Для него в обществе не существовало неизменного естественного порядка вещей, а экономическая необходимость по большей части означала необходимость относительно данного состояния изменчивой институциональной структуры. Как бы Милль ни прославлял свой век в других отношениях, он никогда не считал положение, существовавшее в обществе, ни идеальным, ни вечным. Его четкие высказывания по данному вопросу, а также о предполагаемых путях развития общества содержатся в главе 7 книги IV «Основ» и во многих других пассажах, включая и те, где критикуется утопический социализм его времени. Неоднократно меняя свою позицию в деталях, он тем не менее уже к 25 годам сформировался как социалист-эволюционист с примесью ассоциативной психологии. Для истории анализа значение данного факта состоит только в том, что он опровергает абсурдное обвинение, будто «экономисты-классики» считали капиталистический строй последней и высшей мудростью, которая пребудет in secula seculorum {во веки веков}. Если нам возразят, что случай Милля был единственным исключением, то в ответ мы заявим, что это неправда, а если бы даже и было правдой, исключение явилось самым выдающимся и авторитетным трактатом того времени. Для социолога капитализма данный факт представляет еще больший интерес: ничто не может лучше раскрыть характер буржуазной цивилизации — ее подлинной свободы и политической слабости, — чем тот факт, что книга, которой буржуазия оказала такой восторженный прием, несла в себе социалистическую идею и была написана человеком, явно не симпатизировавшим системе ценностей промышленной буржуазии.

Дж. С. Милль в точности соответствовал понятию «социалист-эволюционист». Его позиция по отношению к социализму неуклонно развивалась, и следы этого развития были в некоторой степени различимы в последующих изданиях «Основ». Кроме того, три статьи о социализме, опубликованные Хелен Тейлор в Fortnightly Review (1879) уже после смерти Милля, возможно, скорее вводят в заблуждение, чем помогают прояснить его позицию. Они были написаны в 1869 г., или около того, как пробные наброски задуманной Миллем книги о социализме и содержали в основном критическую оценку французской и английской социалистической литературы, опубликованной до 1869г., и распространенных в то время социалистических лозунгов; возможно, в задуманной книге содержалось бы позитивное дополнение, которое изменило бы впечатление читателя от прочтения этих очерков. Однако, оставив без внимания все менее значительные вопросы, мы можем с некоторой достоверностью охарактеризовать отношение Милля к социализму следующим образом. В эмоциональном плане социализм всегда привлекал его. Он находил мало привлекательности в обществе, в котором жил, и глубоко сочувствовал трудящимся массам. Едва достигнув интеллектуальной независимости, он с готовностью открыл свой разум для социалистических идей своего времени, главным образом французских. Однако, будучи образованным экономистом и обладая строго практическим умом, он не мог не заметить слабость того, чему несколько позднее Маркс дал название утопического социализма. Милль неохотно пришел к выводу, сделав частичное исключение в пользу сен-симонизма, что планы социалистов были всего лишь прекрасными мечтами. Это был первый этап. На первый взгляд может показаться, что полностью негативное отношение к социализму, в сочетании с глубоким радикализмом в некоторых вопросах, например в вопросе собственности на землю, вполне совместимо с тем, что он написал в первом издании своих «Основ». Однако нет никаких причин, чтобы подвергать сомнению его декларацию в предисловии к третьему изданию (1852), где он заявил, что никогда не намеревался «осуждать» социализм, «рассматриваемый как окончательный результат прогресса человечества», и что его возражения основывались лишь на «неподготовленности человечества». Однако в текст вносятся поправки и изменения, которые идут дальше, чем предполагает данное высказывание (см., в частности, новый второй абзац главы 7 книги IV), и в сущности означают явное признание социализма как конечной цели. Этим отмечен второй этап. Был и третий: с одной стороны, Милль пришел к убеждению, что «прогресс» чудесным образом ускорялся и «конечная цель» стремительно приближалась; с другой стороны, он сделал вывод, что капитализм почти отслужил свой срок, поэтому чисто экономические возражения теряли часть своей силы. В то же время он всегда решительно отрицал наличие в капиталистической системе какой-либо тенденции к ухудшению положения рабочего класса или к уменьшению его относительной или абсолютной доли в общественном продукте; не менее решительно он отказывался поддерживать идею перехода к социализму путем революции, основывая свои доводы в основном на том, что при этом возникнут непреодолимые трудности в управлении. Но подобные взгляды как раз и составляют эволюционный социализм. Они не отличаются по существу от взглядов, которые защищал тридцать лет спустя лидер германского ревизионизма Э. Бернштейн (см. ниже, часть IV, глава 5, § 8b). Естественно, они были ненавистны не только марксистам, но и всем социалистам, опирающимся в своей аргументации на тезис о неизбежности растущего обнищания масс и считающим революцию основным догматом своей веры. Именно в силу того, что учение Милля по данному вопросу было абсолютно честным и излагало горькую истину при очевидной симпатии по отношению к «конечной цели», оно стало для социалистов более ненавистным, чем прямая враждебность. Все это очень важно для понимания мировоззрения Милля, особенно для тех из нас, кто считает, что классовый интерес или философия ученого определяют суть его экономической теории и его взгляды на экономическую политику, а также для тех, кого учили рассматривать «Основы» как выражение буржуазной идеологии.

По сравнению с успехом учения Рикардо успех «Основ» Дж. С. Милля был более широким, более общим и значительно более равномерно распространенным во всех странах, где уделялось внимание экономической науке. Это объяснялось главным образом счастливым сочетанием научного уровня с доступностью: Милль представил анализ, удовлетворявший компетентных судей, и в то же время, за исключением очень немногих вопросов, ставших камнями преткновения, понятный каждому экономисту. Многочисленными изданиями этой книги измерялось только ее непосредственное влияние. К этому нужно добавить целый ряд порожденных ею других учебников. Как люди, занимающиеся изучением экономики, так и рядовые читатели, даже в Англии, казалось, нуждались в еще более простом изложении этого материала. И этот запрос был удовлетворен Фосеттом. ^1-6 На более высоком уровне даже те, кто в целом соглашался с притязаниями Милля на законченность его теоретической постройки, не могли не обнаружить, что отдельные камни этого строения были шаткими. За ремонт взялся — вопрос в том, насколько удачно, — наиболее выдающийся английский экономист рассматриваемого периода — Кэрнс. ^1-7 Его можно назвать учеником Милля, поскольку в своих рассуждениях он всегда опирался на учение последнего (даже там, где он не делал явной ссылки), и он испытывал по отношению к Миллю чувство, которое, как показывает его корреспонденция, можно передать только словом «почтение». ^1-8 Тем не менее иногда он резко критиковал Милля и путем критики построил нечто свое, хотя и полностью заключенное в рамки теоретической системы Милля. Он был прирожденным теоретиком, но не очень оригинальным. Несмотря на бесплодность большей части его научных новшеств, его работа, как аналитическая, так и методологическая, знаменует важный этап в науке. Называя Милля прирожденным теоретиком, мы все же не должны забывать, как забыли некоторые критики, особенно принадлежащие германской исторической школе, что основная часть его времени ушла на решение практических проблем и что именно его «эмпирический» вклад (в частности, работа Slave Power, 1862) создал ему репутацию у английской публики его времени.

2. Предмет и метод: чем, по их мнению, занимались экономисты

Предшествующая глава дала нам некоторое представление о том, чем в действительности занимались экономисты обозреваемого периода. Ниже мы посмотрим, в какой степени их работа отразилась в трактате Дж. С. Милля «Основы». Но одна из характерных черт того периода состояла в том, что экономисты начали интерпретировать сами себя, т. е. теоретизировать по поводу своих собственных целей и методов («рационализировать» их). В исследовательской работе мы, как и везде, сначала действуем, потом думаем. Только после прочного становления какой-либо области исследований ее представители начинают не без опасений интересоваться проблемами предмета и метода и вообще логическими основами своей науки. Это вполне естественно, хотя излишняя активность такого типа может являться патологическим симптомом: существует такая вещь, как методологическая ипохондрия. Возникновение подобного интереса, почти полностью отсутствовавшего ранее, является показателем относительной зрелости, достигнутой экономической наукой. Сами по себе результаты, вытекающие из этого интереса, не имеют для нас большого значения. Мы все плохие интерпретаторы самих себя и не заслуживающие доверия толкователи значения нашей деятельности. Но именно поэтому мы не можем себе позволить полностью пренебрегать методологией того периода, поскольку критики приняли ее за чистую монету и это стало источником недоразумений относительно предмета и значения «классической» экономической теории.

а) Определения экономической науки. Нам известно, что даже до А. Смита экономисты испытывали потребность в определении своей области знаний. В рассматриваемый период практически все авторы трактатов попробовали в этом свои силы, поскольку их чувство ответственности за ясно определенную научную область значительно возросло. Вот несколько примеров. В подзаголовке своего труда Ж. Б. Сэй определил политическую экономию как «изложение способа, которым создаются, распределяются и потребляются богатства». МакКуллох определил политическую экономию как «науку о законах, регулирующих производство, накопление, распределение и потребление тех предметов или продуктов, которые необходимы, полезны или приятны человеку и которые в то же время обладают меновой ценностью», или как «науку о ценностях» (sic!). Согласно Шторху, политическая экономия — это наука «о естественных законах, определяющих процветание наций». По мнению Сениора, политическая , экономия— это «наука, рассматривающая природу, производство и распределение богатств». Дж. С. Милль в своих «Основах» довольствовался тем, что назвал политическую экономию наукой «о сущности богатства, законах его производства и распределения. Прямо или косвенно сюда включается действие всех причин, обусловливающих процветание или прозябание человечества». {Милль Дж. С. Основы политической экономии. Т. 1. С. 81} Рошер сказал: «Наша задача заключается просто в том, чтобы описать экономическую природу человека и его экономические потребности, исследовать законы и характер институтов, относящихся к удовлетворению этих потребностей, и меру достигнутого ими успеха». Этих примеров достаточно, чтобы составить представление о характере такого рода определений. Если мы поймем, что безнадежно и, более того, бесполезно пытаться выработать определение, которое подошло бы ко всем видам деятельности профессиональных экономистов, нам не захочется строго осуждать очевидную неадекватность вышеприведенных и других определений. Однако некоторые их характеристики стоит отметить.

Все определения данного периода подчеркивают самостоятельность экономической науки относительно других социальных или моральных наук, что, разумеется, полностью совместимо с признанием их тесной взаимосвязи. Большая часть определений подчеркивает аналитический (научный) характер политической экономии. ^2-1 Оба эти факта, хотя не каждому критику они могут быть по вкусу, должны быть отмечены как вехи на пути экономического анализа. Следует также подчеркнуть третий факт, который привел к одному из наиболее существенных и досадных недоразумений, о которых я упоминал выше. Читатель должен заметить, что ни одно из приведенных определений не является слишком узким по отношению к фактам и проблемам, призванным составить предмет экономической науки: например, определение Дж. С. Милля выглядит как всеобъемлющая формулировка, и даже определение Сениора, взятое само по себе, оставляет у читателя сомнение относительно того, что подразумевается под производством и распределением богатства, поскольку институциональная структура общества в целом очевидно имеет отношение к производству и распределению. Определяемая наука, конечно, называлась политической экономией. ^2-2 Многие писатели европейского континента использовали этот термин в очень широком смысле, но большинство ведущих английских авторов, особенно Джеймс Милль и Сениор, ограничивали область его применения тем, что, возможно, более правильно называть экономической теорией, и именно к ней относились их методологические высказывания. ^2-3 Критики усматривали в том существенное различие позиций и взглядов. У них было такое ощущение, будто английские «классики» не обращали внимания ни на что, кроме богатства», что их политическая экономия была не чем иным, как спекулятивной «хрематистикой» (Сисмонди), и т. д. Однако мы уже видели, что дело обстоит иначе. Их деятельность доказывает, что они не собирались ограничивать ни область своей деятельности, ни круг своих интересов, а сократили только o6ласть применения термина. Так, Сениор должен был исключить из своей политической экономии любой эмпирический анализ и рассмотрение проблем благосостояния. Но какое это имело значение, если одновременно он предлагал включить их в то, что он называл «великой наукой законодательства»? ^2-4

b) Методология. Исходя из нашей точки зрения, мы без труда еще раз защитим «классиков» от обвинений в серьезных методологических ошибках. Их процедуры исследования часто были непродуманными и неуклюжими. Многие их разногласия; возникали исключительно как следствие неспособности понять точку зрения оппонента, а некоторые из них были просто терминологическими (как и многие из наших). ^2-5 Смехотворный «метод», при котором делалась попытка анализировать явление пут тем поиска значения слова, был весьма распространен. Но используемые процедуры не вызывали каких-либо серьезных принципиальных возражений. Они были вполне разумными, именно такими средствами могло постигать суть каждой проблемы сознание, вооруженное чуть лучше простого здравого смысла. Классики «теоретизировали» с целью прояснить проблемы, содержащие некоторые логические сложности; они собирали факты повсюду, где считали полезным делать это. Однако нельзя сказать того же и об их методологических высказываниях, даже если учесть тот факт, что эти высказывания, по крайней мере английских экономистов, ^2-6 относились только к экономической теории. Но в большинстве случаев можно исправить дело с помощью небольших поправок. Большинство экономистов, особенно Ж. Б. Сэй и Дж. С. Милль, в целом слишком увлекались аналогиями с естественными науками; Милль объявил естественные науки «подходящими моделями» для экономической теории (Autobiography. Р. 165). Эта тема может заинтересовать критиков, но она не относится к делу, поскольку идея не нашла практического применения. ^2-7 Ж. Б. Сэй, справедливо указывая, что экономическая наука является наукой наблюдений, тем не менее назвал ее «экспериментальной». Это можно легко исправить, применив к ней термин «эмпирическая». Далее, практически все экономисты пользовались термином «закон» или даже «естественный закон»; обойдись они без этого термина, это спасло бы их от многих выпадов со стороны философски настроенных критиков. Однако такая традиция совершенно безобидна, поскольку в действительности экономисты подразумевали в данном случае, по выражению Монтескье, «необходимые связи между экономическими явлениями» или, согласно Маршаллу, «суждения о тенденциях». Что касается высказывания Дж. С. Милля о «весьма ограниченном и временном значении старой политической экономии», то более поздним критикам, которые развели канитель вокруг этих слов, нет оправдания. Фактически все по-настоящему обоснованные пункты методологического кредо «старой политической экономии» могли быть списаны с Милля. К тому же Милль неудачно использовал термин a priori, что также вводило в заблуждение. ^2-8 Кроме того, он сделал излишний упор на «дедукцию». Возможно, этим объясняется абсурдный спор более поздних времен о предпочтительности одного из методов: индукции или дедукции. Но, всегда помня о том, что, говоря о методах политической экономии, он думал о теоретическом аппарате экономической теории, мы без труда придем к выводу, что на практике это никогда не приводило к ошибкам. ^2-9 И наконец, что касается метода «изолирования» экономических явлений или мотивов или абстрагирования от неэкономических явлений, то не только практика «классиков», но даже их методологическая рационализации этой практики была свободна от серьезных ошибок. Трудно поварить, что критик, выдвигающий возражения на этот счет, когда-либо изучал труды Дж. С. Милля. ^2-10 Разумеется, следует понимать, что это утверждение относится к принципам изоляции и абстракции как таковым, использованным «классиками» для выделения области чисто экономического исследования. Я утверждаю, что в этом смысле их методологические принципы и практика не отличались ни от методологии А. Смита, ^2-11 ни от методологии более поздних экономистов, сформулированной Карлом Менгером и Джоном Невиллом Кейнсом (см. ниже, часть IV, глава 4) и принятой около 1900 г. подавляющим большинством негерманских экономистов. Но я не утверждаю, что, рассуждая в рамках этой области, отдельные «писатели-классики» всегда «изолировали» именно относящиеся к их теме факторы и безошибочно «абстрагировались» от других. Это было бы абсурдным, поскольку подразумевало, что практически все их тезисы были безошибочны: любая критика, не выдвигающая обвинения в логической ошибке или неправильном изложении фактов, может быть сформулирована как возражение против способа, с помощью которого автор «изолирует» или «абстрагирует».

Различие, которое я только что попытался описать, поможет нам понять методологическую ситуацию рассматриваемого периода, иными словами — характер и степень существовавших среди экономистов разногласий относительно «метода». На первый взгляд, создается впечатление, что научные разногласия того времени в основном касались метода. Так, обе наиболее известные и продолжительные дискуссии — одна о ценности, а другая о возможности общего перепроизводства — быстро привели к часто встречающейся ситуации, когда, не достигнув прогресса в решении проблемы с помощью конкретных аргументов, стороны начинают критиковать методы друг друга. Само по себе это просто означает, что мы не способны убедить своего оппонента и сами не находим его доводы убедительными, — одним словом, тупик. Например, когда в ходе дискуссии о перепроизводстве Мальтус (и Сисмонди) возражал против методов Рикардо как слишком абстрактных — а сам Рикардо подчеркивал абстрактный характер своей аргументации, ^2-12 — он просто выразил словами вздох отчаяния. Было бы совершенно неправильно сделать отсюда выводу, что Мальтус и Сисмонди действительно возражали против «метода» Рикардо в том смысле, в каком это слово впоследствии употреблялось в «споре о методах» (см. ниже, часть IV, глава 4). Чтобы в этом убедиться, достаточно проанализировать их собственные способы рассуждений: они были «теоретическими» в том же смысле, что и рассуждения Рикардо, равно как теория лорда Кейнса является теорией в том же (логическом) смысле, что и теория Маршалла. Иными словами, Мальтус и Сисмонди шли в своем теоретизировании разными путями и отчасти рассматривали разные группы фактов, но практика доказывает, что они не выдвигали никаких возражений против теоретизирования как такового, как делали это впоследствии приверженцы школы Шмоллера или американские институпионалисты.

Но может быть такое возражение (против теории как таковой) выдвигалось другими исследователями? Да, выдвигалось, но только в отдельных случаях, не оказывающих значительного влияния на работу подавляющего большинства экономистов. ^2-13 Одним из таких радикальных противников был Конт. Но, как мы уже видели, на протяжении рассматриваемого периода он не оказал заметного влияния, по крайней мере на экономистов. Дж. С. Милль не уступил ему ни пяди в том, что касалось экономического анализа. Другим противником был Ле Пле. Он был инициатором важной исследовательской программы, но в остальном едва ли был известен среди экономистов того периода. Я сомневаюсь, можно ли назвать Р. Джонса и Б. Гильдебранда радикальными противниками теории. Но если и можно, они были всего лишь предшественниками истинных ее искоренителей. Клифф Лесли не заявлял об историческом методе в экономической науке до 1876г. Ингрэм не поднимал флага своей «новой экономической теории» до 1878 г. Книс, ^2-14 что нелишне повторить в данном случае, был явным образом теоретиком, а кроме того, способным экономится без каких либо наклонностей к созданию своего метода. Что касается Рошера, охарактеризовавшего Рикардо и Мальтуса как политэкономов и первооткрывателей первой величины» и энергично выражавшего согласие с методологией Дж. С. Милля, ^2-15 то пои сравнении его Grundlagen с «Основами» Милля не обнаруживается никакой существенной разницы в методах исследования; он даже говорит о естественных законах. Правда, Рошер заявил, что использовал исторический, или «физиологический», метод. Но, как видно из главы 3 Введения в данную работу, он имел в виду только то что отмежевался от метода, который называл «идеалистическим». Этот метод предписывал нормы для идеального состояния общества, в то время как Рошер желал описывать вещи такими, какие они есть, «как это делает исследователь природы» ^2-16 (Principles of Political Economy. Vol. 1. P. 111). Следовательно, мы можем сделать вывод, что, не считая отдельных громких высказываний, «битва методов» еще не завязалась (слово «метод» употреблено в смысле, относящемся к данному контексту) и в основном все еще преобладал методологический мир. Таковым было и мнение Кэрнса.

с) Наука и искусство. Большинство авторов, имеющих вес и уделявших серьезное внимание фундаментальным вопросам методологии, ясно видели и энергично подчеркивали разницу между аргументами, касающимися того, что есть и аргументами, относящимися к тому, что должно быть, т. е. разницу между экономической «наукой» и «искусством» политики. ^2-17 Но было бы огромной ошибкой пытаться увидеть в их утверждениях значение, которое это различие приобрело позднее, когда был поднят вопрос о «ценностных суждениях». Сениор, высказавшийся по этому вопросу яснее других, утверждал, что выводы экономиста «не дают ему права даже открыть рот, чтобы дать совет». При этом он не имел в виду, что экономист как ученый лишен права давать практические советы, поскольку они предполагают cyждения о ценностях, которые по своей сути вненаучны, т.е. опираются на предпочтения, выходящие за пределы научного, доказательства. Эту точку зрения принял Кэрнс (который, однако, на практике ее не придерживался), а позднее она была более откровенно взята на вооружение Сиджуиком и М. Вебером. Сениор, Милль и их современники придерживались иного мнения. Они просто хотели сказать, что вопросы экономической политики всегда связаны с таким количеством неэкономических моментов, что ими не стоит заниматься на базе чисто экономических соображений, — этого, кстати, уже достаточно, чтобы показать, как мало истины в часто встречающемся обвинении, будто английские «классики» никогда не видели ничего, кроме экономических аспектов, или, еще хуже, кроме аспектов богатства или даже прибыли. Но никто из них в действительности не подвергал сомнению обоснованность ценностных суждений, основанных на «философской» почве и надлежащим образом отражающих неэкономические и экономические аспекты данной ситуации. Речь в данном случае шла о ценностных суждениях «писателя или государственного деятеля, рассмотревшего все причины, могущие способствовать или препятствовать общему благосостоянию», в отличие от «теоретика, который рассмотрел только одну причину, но из числа наиболее важных» (Senior. Outline of Political Economy. P. 3). Таким же было, как мы видели, и мнение Дж. С. Милля, и фактически оно являлось почти всеобщим. Разумеется, здесь есть здравый смысл: можно было бы только пожелать, чтобы экономисты этого (и любого) периода никогда не забывали эту мудрость и никогда не совершали «рикардианский грех». ^2-18 Однако очевидно, что реальная проблема ценностных суждений никогда не приходила им в голову. До конца данного периода экономисты, рассматривали свои рекомендации, касающиеся политики, как научные результаты, вытекающие из научного, хотя не чисто экономического анализа. В этом смысле они, как презрительно отмечали более поздние критики, действительно были поставщиками рецептов. Но, к счастью, они являли собой и нечто большее.

3. Что в действительности получили читатели Милля

В первую очередь читатели Милля получили фактическую информацию, составившую 1/6 объема книги. На первый взгляд эта доля меньше той, что отвели в своих произведениях изложению фактов Смит и Рошер, а то, что есть, весьма несбалансировано. Так, объем информации о «крестьянах-собственниках» явно в большей мере отвечает интересам самого Милля, чем его читателей. Но этот взгляд может оказаться ошибочным. Как подчеркивается в предисловии Милля, в его трактате рассматривается множество проблем, имеющих «прикладное» значение.

Милль часто не предоставлял фактический материал, имеющий отношение к этим проблемам, возможно предполагая, что его читатели могли легко восполнить этот пробел из общедоступных источников, таких как работа Бэббеджа. ^3-1Если считать «фактическим материалом» всякую аргументацию, предполагающую наличие фактической информации, хотя сама информация в книге не представлена, то, по моим приблизительным подсчетам, «фактическая» часть книги возрастет до более чем двух третей всего объема, а на изложение аналитического аппарата остается немногим меньше трети.

Во-вторых, читатели получили достаточное, но не совсем полное изложение основ «теории». Однако, как уже указывалось, Милль не использовал в своем исследовании какой-либо статистический метод.

С другой точки зрения, мы можем проиллюстрировать диапазон охватываемых Миллем тем с помощью следующего списка заголовков, который, как легко убедится читатель, можно удлинить, как включив дополнительные, менее значительные пункты, так и разделив на части некоторые главные темы: цены, фиксирование цен, конкуренция, обычай, монополия, заработная плата и занятость, политика в отношении заработной платы, профсоюзы, законы о бедных и другие моменты Sozialpolitik того времени; социализм (особое внимание уделяется сен-симонизму и фурьеризму); кооперативы производителей и потребителей; будущее рабочего класса; образование; народонаселение; предприятие и формы предприятий, капитал, прибыль, процент, сбережения и инвестиции; технический прогресс; деньги и банковское дело, центральные банки, международный обмен, государственные бумажные деньги; кризисы; внешняя торговля; колонии, частная собственность, наследование; партнерство, компании, законодательство о банкротстве; рента, собственность на землю, право первородства при наследовании, крестьянская собственность, испольщина, наем батраков, рабство; «прогресс», «состояние зрелости» (стационарное состояние); государственная политика и государственный контроль; обоснование и пределы laissez-faire; государственные финансы, особенно налогообложение и государственный долг. Не думаю, что этот список свидетельствует об узости диапазона или оторванности от злободневных проблем. В особенности следует отметить, что все вопросы, интересовавшие последующие поколения, могли бы быть разложены по полочкам, названным Миллем, не нарушая его системы. Например, более поздние институционалисты могли бы разместить в нишах Милля весь дополнительный материал специфически институционального характера, не нарушив тем самым общий характер трактата: в его просторных складках было место всему, любой новый материал мог бы дополнить существующие пункты и не произвел бы никакой революции.

Дж. С. Милль расположил свой материал в пяти книгах: «Производство», «Распределение», «Обмен», «Влияние общественного развития на производство и распределение» и «О влиянии правительства». Последняя из них кроме государственных финансов содержит также и другие темы, но в основном соответствует пятой книге А. Смита. В самой короткой IV книге Милль сосредоточил все, что хотел сказать по поводу экономической эволюции, — удачное новшество в изложении материала. Заглавия первых трех книг наводят на мысль о влиянии структуры книги Сэя или, скорее, о не слишком удачной попытке усовершенствовать ее. Центральная теория ценности, которая по логике вещей должна была бы идти первой (и была первой в работах Рикардо и Маркса), представлена в книге III, как если бы она имела отношение только к «обращению» товаров, а производство и распределение могли быть поняты без нее. Это стоит отметить как свидетельство фундаментальной слабости «классической» системы. Я не обвиняю «классиков» в том, что они не почувствовали стержневого значения анализа ценности (выбора), который, если можно так выразиться, является специфически экономическим элементом экономического процесса. Однако есть доля правды и в высказывании профессора Найта, обвинявшего «классиков» в отсутствии «ясной или определенной концепции значения экономики как процесса максимизации отдачи от ценности» и в том, что они «не подходили к проблеме распределения как к проблеме оценки». ^3-2 В связи с этим мы должны уточнить наше понимание главной заслуги Рикардо. Он и другие «классики», включая Милля, действительно продвинулись в освоении аналитического аппарата, способного объединить чисто экономические проблемы; но частично вследствие недостатков их теоретического фундамента они никогда полностью не осознали его возможностей. Они по-прежнему отделяли производство от распределения (Дж. С. Милль даже поставил себе это в заслугу), как будто они управлялись разными «законами». Первым на это указал Феррара, ^3-3 а авторитет Сэя и Милля способствовал сохранению такого плана изложения материала еще на многие десятилетия. Нам не стоит тратить время на обсуждение его вариантов. Например, Рошер имел следующий план построения: производство, обращение, распределение, потребление, народонаселение, включив при этом кредит в раздел «Производство».

Пяти книгам предпосланы «Предварительные замечания», содержащие вместе с менее интересными вещами краткий очерк того, что нам следовало бы назвать эволюцией экономического общества, — это всеобщая экономическая история в двух словах. Это, конечно, само по себе неудивительно для книги, предназначенной для повторения того, что было сделано А. Смитом. Но трактовка факторов, которым Милль приписывал каузальную роль в формировании богатств общества или страны, значительно выше того, что, согласно традиции, мы должны от него ожидать. Среда, раса (качество человеческого материала в зависимости от расовых различий), классовая структура, обычаи и наклонности образуют все вместе красочную и, что важнее, весьма реалистичную картину. Здесь нет ни интеллектуалистских ни тем более утилитаристских заблуждений: «знание» рассматривается и как следствие, и как причина «состояния производства и распределения богатства», а объективным причинам придается большее значение, чем идеям или принципам. По мере того как столетие близилось к концу, такие предварительные очерки экономической истории, хотя, разумеется, не всегда равные по качеству, становились все популярнее. Работа Маршалла является вершинным достижением такого рода.

4. Институциональные рамки экономического процесса

а) Институты капиталистического общества. Экономическая социология охватывает, во-первых, факты экономического поведения, из которых экономисты выводят некоторые допущения, и, во-вторых, институты, характеризующие экономическую организацию обществ, подлежащих изучению. «Классическое» отношение к первому пункту удобнее обсудить в следующей главе. Что касается второго, то следует выделить три вопроса. Многие писатели, главным образом английские теоретики, такие как Рикардо, Джеймс Милль и Сениор, не позаботились о том, чтобы конкретизировать детали институциональных рамок, которые они наблюдали, а приняли их как нечто само собой разумеющееся, Правда ли, как часто утверждалось, что они верили в неизменность капиталистического порядка вещей или даже в то, что капитализм laissez-faire является единственно возможной формой цивилизованного общества? Какие именно институты они принимали как сами собой разумеющиеся? С помощью какого метода они их обсуждали?

Я думаю, что на первый вопрос следует ответить отрицательно. Уже один тот факт, что Рикардо не указал своих институциональных допущений, создает впечатление, что проблемы общественных изменений были за пределами его видения. Однако такой вывод отсюда не следует. Его работы свидетельствуют лишь том что социальные изменения не входили в избранную им область исследований. Нет причин полагать, что если бы он предложил описание институциональных рамок, то оно значительно отличалось бы (хотя в ценностных суждениях могли быть существенные отличия) от описания, данного Дж. С. Миллем, который, поставив перед собой задачу достичь систематической законченности, был более конкретен. Но, как нам уже известно (см. выше,§ 1), не может быть никаких сомнений в том, что Милль понимал историческую относительность общественных институтов, а также по крайней мере нескольких из своих «экономических законов». В этом смысле расхожее мнение о том, что такое понимание было только у отдельных предшественников историзма, например у Р. Джонса и Сисмонди, разумеется, полностью ошибочно. Вернее было бы сказать, что явно выраженное убеждение в вечности капитализма или в его превосходстве на все времена встречалось только в отдельных случаях.

Однако читатель должен отметить, что это не означает, что мы приписываем теоретикам-«классикам» идею, согласно которой капиталистический строй — это только историческая фаза и, согласно своей внутренней логике, он должен развиться в нечто другое. Эта идея принадлежит исключительно Марксу. Даже Дж. С. Милль всего лишь придерживался мнения, что люди могут и должны изменить капиталистические институты и в конечном счете сделают это благодаря рациональному осознанию их дефектов. Он не утверждал, что институты изменятся сами по себе или что их придется изменить, как только они станут объективно непригодными. Он понял, что «мнения не носят случайный характер», ^4-1 что это продукт социальных условий, и мы можем почувствовать искушение развить это высказывание в марксистском направлении. Но вряд ли это было бы оправданно: я считаю, что мы должны оставить Милля в цитадели веры в интеллектуальный прогресс, свойственный XVIII в., от которой он время от времени отходил, но всегда возвращался. Практически это не имеет большого значения, но с точки зрения науки разница велика.

Второй вопрос легкий. Экономисты, желающие служить своей эпохе и стране, принимали как должное институты своей эпохи и страны и рассуждали в их терминах. Неодинаковостью условий в разных странах объясняются некоторые различия во взглядах, которые в те времена и позднее ошибочно объясняли несовпадением аналитических принципов. Черты общей картины, выбранные английскими «классиками», выступают очень четко. Она предполагали правовые институты (если не принимать во внимание исторические пережитки общества другого типа) экономики, основанной на частной собственности, которые предоставляли так много возможностей для свободного заключения сделок, что это почти оправдывало обыкновение экономистов оставлять без внимания соответствующие ограничения. Разумеется, это означает только то, что ограничения явно и сознательно не учитывались. Дело в том, что в своих рассуждениях английские экономисты всегда имели в виду ту область, какую английские законы и административная практика оставляли для свободных решений частных лиц при условии соблюдения нравственности. Неспособсность английских «классиков» четко сформулировать свою идею подвергла их ошибочному обвинению в явном пренебрежении этическими аспектами.

Единицей частнособственнической экономики являлась фирма средних размеров. Ее типичной правовой формой было частное партнерство. Не считая пассивных партнеров, в типичных случаях фирма управлялась владельцем или владельцами; этот факт важно помнить для понимания «классической» экономической науки. Факты и проблемы крупного производства и связанные с ними факты и проблемы акционерных компаний были признаны экономистами уже после того, как их признали все остальные. Благодаря Дж. С. Миллю, справедливо порицавшему А. Смита за узость взглядов на корпоративное предпринимательство, эти проблемы получили общепринятый статус. Милль забыл только одну деталь: в 1848 г. понимание важности этого факта нельзя считать великой заслугой — и в действительности он сделал не больше А. Смита: проявив трезвый и несколько банальный здравый смысл, описал то, что было у него перед глазами. Стоит отметить еще два пункта.

Предполагалось, что в обычных условиях эти фирмы будут работать в условиях «свободной конкуренции», согласно терминологии «классиков». Эта конкуренция являлась для них скорее институциональным допущением, чем результатом определенной рыночной ситуации. Убежденность «классиков» в том, что конкурентная ситуация была очевидной и понятной для всех, была столь велика, что они не позаботились проанализировать ее логическую суть. Фактически они, как правило, даже не давали определения данного понятия. ^4-2 Конкуренция просто означала отсутствие монополии (которая считалась ненормальным явлением и осуждалась, ^4-3 но также не получила должного определения) и государственного установления цен. Дж. С. Миллю не без основания приписываются два важных шага. Во-первых, он подчеркивал важность установления цен на основе обычаев, главным образом для ранних цивилизаций и для стран континентальной Европы, но в некоторых случаях, таких как рента и гонорары лиц свободных профессий, также и для Англии. Во-вторых, он подчеркивал факт, который объяснял только существованием обычая, что конкуренция часто «не достигает максимума», и в этом случае следует скорректировать все выводы, сделанные на основе гипотезы совершенной конкуренции (книга II, глава 4, § 3), «независимо от того, напоминает автор об этой коррективе или нет». {Милль Дж. Основы политической экономии. Т. 1. С. 401.} Согласованное установление цен могло бы вписаться в такую картину только как еще одно, подобное чистой монополии, отклонение от нормальной практики и как заговор против общественного благосостояния, т. е. точно так же, как это происходит сейчас. Однако было одно исключение: в схеме Дж. С. Милля профсоюзы были нормальным элементом институциональной структуры, а в законах против них «проявился дьявольский дух рабовладельчества» (книга V, глава 10, § 5). {Милль Дж. Основы политической экономии. Т. 3. С. 328.}

Следует запомнить еще один момент. Многие английские экономисты сурово критиковали земельную систему своей страны. ^4-4 Но когда они непосредственно не занимались ее критикой или обсуждением альтернатив, они принимали существование такой земельной системы как данность в том смысле, что в своих рассуждениях ссылались на нее и на английский тип землевладельцов, обладателей больших поместий, не эксплуатировавших их. В данном конкретном случае рассуждения с точки зрения существующих институтов имели преимущество по сравнению с рассуждениями о фирме, управляемой самим владельцем: поскольку землевладельцы и фермеры были разными людьми, то теоретику было легко разделять их экономические «функции». Но так как в большинстве случаев владелец фирмы, «капиталист», одновременно и управлял ею, то теоретику в этом случае было трудней распознать разделение «функций». Это служит нам интересным уроком: может случиться, хотя мы не имеем права видеть здесь что-то большее, чем простую удачу, что в конкретчной исторической ситуации, которая в целом не имеет в себе ничего вечного, выявляются факты и связи, имеющие всеобщее аналитическое значение. Конечно, обычно бывает наоборот, и мы все время должны следить, с одной стороны, за ограничениями, которые эти конкретные институциональные допущения могут наложить на результаты «классиков», а с другой— за возможными объяснениями этих результатов, которые могут быть найдены в особенностях рассматриваемой социальной структуры.

Наш третий вопрос, касающийся метода, используемого «классиками» при обсуждении социальных институтов, будет обращен ради краткости только к творчеству Дж. С. Милля. ^4-5 В качестве примера рассмотрим его взгляды на наследование. ^4-6 Обсуждение достигает высшей точки в рекомендациях, согласно которым а) свобода распоряжаться наследством должна быть общим правилом, за исключением некоторых обязательных оговорок направленных на обеспечение потомков, а также условий, по которым никому «не должно быть разрешено получать в виде наследства суммы, превышающие размеры измеренного независимого состояния» {Милль Дж. Основы политической экономии. Т. 3. С. 270}; b) «в случае отсутствия завещания вся собственность умершего переходит к государству» {Милль Дж. Основы политической экономии. Т. 1. С. 369}, причем предусматриваются «справедливые и разумные» меры, обеспечивающие потомков. Сами по себе эти рекомендации, а также содержащееся в них понятие о «справедливости» представляют интерес с другой точки зрения, отличной от нашей: для историка цивилизации они раскрывают часть системы культурных ценностей, отстаиваемых ведущим интеллектуалом середины викторианской эпохи, принадлежавшим к среднему классу. ^4-7 Но за этими рекомендациями кроме чистой идеологии скрывается нечто аналитическое по своей природе, допускающее применение научного метода. Тем не менее данный научный метод не тот, какого мы могли бы ожидать. Милль не ставил задачу исторически или социологически объяснить происхождение и различные формы института наследования. Это, как весьма пространно показал Милль, рассматривая институт собственности (книга II, глава 1, §2), не является задачей «социальной философии». В компетенцию последней входит проблема социальной целесообразности институтов, но не в существующей ныне форме, а таких, какие могло бы ввести общество, свободное от традиции или «предубеждений», по совету, как я полагаю, социального философа. Возможно, это не вполне научный способ изложения вопроса, но он достаточно ясно показывает миллевский метод анализа социальных институтов: целесообразность того или иного из них зависит от его влияния или роли в экономическом организме — практически от результатов, которых следует ожидать от данных изменений данной модели; а затем Милль приступает к анализу этих результатов. В процессе анализа этот борец с предубеждениями в действительности оказывается беззащитной жертвой предубеждений против всего, что далеко от его собственного образа жизни или образа мыслей, и демонстрирует при этом удручающую узость взглядов. ^4-8 Но сами по себе и задача, и метод являются по сути научными (аналитическими).

b) Государство в «классической» экономической теории. В главе 2 данной части мы познакомились с множеством фактов, касающихся «политики», предлагаемой экономистами рассматриваемого периода, а также смысла и недостатков того, что было названо «системой естественной свободы». В главе 3 мы рассмотрели некоторые типы политической социологии, в том числе марксистскую теорию государства. В главе 4 нам несколько раз представилась возможность отметить позиции, занимаемые отдельными экономистами по отношению к роли государства в экономической деятельности. В данном разделе мы не будем касаться этих тем, а также каких бы то ни было философий, идеологий и политических предпочтений — они были отчасти просто философиями, идеологиями и предпочтениями деловых людей класса, который, крепко стоя на ногах в экономическом плане, ничего не хотел от правительства, кроме правовой защиты и низких налогов, — а также связанных с ними политических рекомендаций. Вместо этого мы сосредоточимся на единственном вопросе: какое отражение все это нашло в экономическом анализе? Или, поскольку все это входит в экономический анализ или оказывает на него влияние путем допущений, которые делают экономисты относительно природы государства (правительства, парламента, государственного аппарата) и его обычных функций и эффективности, насколько реалистичны были допущения, сделанные экономистами, если принимать во внимание исторические условия, к которым должны были применяться их аналитические тезисы? Ответ, по-моему, должен быть следующим: эти допущения вполне приемлемо воспроизводили условия, существовавшие в то время в странах, где жили эти экономисты. Практически все экономисты независимо от своих желаний были убеждены в том, что, по выражению Дж. С. Милля, laissez-faire было общим правилом управления экономическими делами страны, а то, что называлось характерным термином «вмешательство государства», являлось исключением из этого правила. Хотя существование указанного факта в разных странах было обусловлено разными причинами, он не только принимался без доказательства, но и представлял собой практическую необходимость. Ни один ответственный правитель тогда и ни один ответственный историк сейчас не мог и не может сомневаться, что при тогдашних социальных и экономических условиях и органах государственного управления любое амбициозное предприятие в области регулирования и контроля могло бы привести только к провалу. В остальном между экономистами разных стран существовали широкие разногласия по вопросу, что могла бы и что «должна» была делать государственная власть. Но, как указывалось в главе 2, они в большой степени объяснялись различиями не в экономических принципах, а в условиях разных стран^4-9. И в той мере, в какой это касается профессиональных экономистов, практически все разногласия вмещались в следующую фразу: «расхождения во мнениях относительно пределов исключений, необходимых или желательных, одобренных или не одобренных, из правила laissez-faire».

Поясним сказанное на примере Англии. ^4-10 В этой стране не было революции, которая смела бы громоздкую структуру бюрократии XVIII в., неэффективную, расточительную, со множеством синекур, ассоциировавшуюся с непопулярной меркантилистской политикой и даже с политической коррупцией. До возведения иной, более эффективной, конструкции старую следовало в любом случае (независимо от того, чем ее собирались заменить) постепенно сносить, чтобы очистить площадку для новой постройки. И пока этого не было сделано, существовавшая машина государственного управления просто не достигала уровня ни одной из тех сложных задач, которые влечет за собой новая система регулирования или Sozialpolitik. К чести Дж. С. Милля, его суждения показывают, что он это понимал. В принципе он не был против широкого участия государства в экономике. Он не питал иллюзий относительно какого-либо философски определенного «необходимого минимума» функций государства. Но он сознавал несомненное в тех условиях превосходство предпринимательского управления производственными ресурсами над тем, которое могли осуществлять государственные чиновники его времени. И не только это. Внимательный читатель его трактата не преминет заметить, сколько раз Милль, придя к выводу о «желательности» той или иной меры (например, замены подоходного налога налогом на потребительские расходы), отказывается от намерения превратить это суждение в практическую рекомендацию из-за непреодолимых административных трудностей, а в то время они действительно были непреодолимы. Другие английские «классики», не говоря уже о фанатичных антиэтатистах, которых породила эта социальная ситуация, особенно во Франции, не только не поняли, что эти условия были преходящими, но даже утверждали как само собой разумеющееся, что упраздняемый бюрократизм никогда не должен быть заменен чем-либо другим, т. е. функции правительства и бюрократического аппарата должны быть вполне «естественно» сведены к определенному минимуму. Но даже такое отражающее реальную тенденцию мнение, являясь допущением относительно части институциональной структуры, экономического процесса, не снижает ценности их экономического анализа. Но мы можем сделать еще шаг вперед. Из нашей аргументации следует, что классический анализ в отношении обсуждаемого предмета был обоснован, потому что его допущения относительно роли государства были реалистичны, хотя и ограничены во времени. Следовательно, он мог стать неприемлемым для любого другого периода вследствие временной ограниченности этих допущений, невзирая на их текущую реалистичность. Это справедливо для большого числа допущений в прикладной экономике и в еще большей степени касается рекомендаций. Но это неверно в отношении самого «классического» анализа. Нам всегда необходимо понимать то, что мы хотим регулировать и контролировать. Это означает, что для решения самых различных экономических задач, которые ставит перед собой правительство, необходима теория «классического» типа, если речь идет только о регулировании и контроле. Конечно, при социализме нужна теория другого типа. Ввиду аналитических дефектов «классической» экономической теории, мы не станем обращаться к ней за информацией, скажем, относительно факторов, объясняющих рост безработицы. Но тот факт, что ее допущения, касающиеся роли законодательства и государственного управления, не отвечают условиям нашего времени, сам по себе еще не является основанием для нашего отказа от обращения к классической теории. Разумеется, читателю понятно, как трудно было принять это более поздним историкам экономической мысли, которые почти ничем не интересовались, кроме идей, социальных доктрин или философий и политических рекомендаций, и были не в состоянии решить, какой из тезисов классиков следовало опустить, а какой оставить в том случае, когда мы опускаем какой-либо элемент из их представлении об институциональной структуре.

с) Нация и классы. В заключение данного раздела я хочу коснуться двух из многочисленных пробелов в нашем обзоре институциональных аспектов «классической» экономической теории. Мы не останавливались на том, как экономисты того периода подходили к социальному феномену, который мы называем нацией или страной. Мы также не рассмотрели их концепцию классовой структуры общества. Первый вопрос имеет отношение к экономическому анализу по трем пунктам. Прежде всего, это фактор — некоторые назвали бы его доминирующим фактором — в общей социологии или социальной философии многих экономистов; все, что необходимо сказать об этом для целей данной книги, было изложено в главе 3 (в частности, под заголовком «Романтизм»). Второй пункт— это национальная точка зрения в экономической политике, о которой мы кое-что узнали из главы 4 (Кэри, Лист) и которой вновь коснемся в § 3 главы 6, где говорится о внешней торговле. Наконец, интересно задаться вопросом о том, в какой мере экономисты того периода учитывали национальные различия в экономическом поведении, а также различия в национальном самосознании в качестве мотивов экономического поведения; этот вопрос будет рассмотрен ниже (глава 6, § 1). Тема общественных классов представляет собой удобный переход к следующему разделу.

В экономической науке, как и в других общественных науках, термин «класс» обозначает две разные вещи, которые с точки зрения строгой логики не имеют между собой ничего общего. Говоря об общественных классах или о классовой структуре общества, мы имеем в виду реальное явление, существующее независимо от деятельности исследователей; реально или метафорически мы можем утверждать, что общественный класс — это существо, которое думает, чувствует и действует. Но мы также говорим о классах, когда не имеем в виду ничего, кроме категорий, обязанных своим существованием классификаторской деятельности исследователей. Так, говоря о движениях рабочего класса, мы имеем в виду массы индивидов, объединяющихся вокруг группового стандарта и формирующих определенное психологическое единство, общественный класс. С другой стороны, рассматривая группу людей, извлекающих свои доходы из продажи услуг (личных усилий), мы обнаруживаем, что сочетаем таким путем социальные типы, имеющие между собой мало общего и едва ли чувствующие и действующие в унисон. Это подметальщики улиц и кинозвезды, чернорабочие и управляющие, уборщиццы и генералы. Иначе говоря, мы рассматриваем категорию, которую образовали сами. Если бы этим исчерпывалось все, то нам было бы достаточно упомянуть об очередном источнике путаницы в экономических дискуссиях и уточнять в каждом отдельном случае, что подразумевал под словом «класс» тот или иной автор: общественные классы, представляющие собой полнокровную реальность, или категории участников экономического процесса, представляющие собой бледные абстракции. ^4-11Но с упомянутым простым различием связана важная проблема, о которой необходимо поговорить здесь же.

У Маркса «два класса участников экономического процесса», ^4-12 капиталисты и пролетарии, — не просто категории, а общественные классы. Это существенная черта марксистской системы. Она объединяет социологию Маркса с его экономической теорией — основой обеих служит одна и та же классовая концепция. С одной стороны, общественные классы социологии являются ipso facto {тем самым} категориями экономической теории; с другой стороны, категории экономической теории являются ipso facto общественными классами. Важность этой характерной черты становится особенно ясной, если мы рассмотрим ее отношение к классовому антагонизму, который в данной системе представляет собой одновременно исключительно экономический феномен и самый важный факт всей досоциалистической истории человечества. Мы увидим, что с этой точки зрения любая попытка образовать какие-либо экономические категории, кроме общественных классов, обязательно предстанет как попытка отбросить или затемнить самую суть капиталистического процесса или, как говорят марксисты, «лишить экономическую теорию ее социального содержания». Подобная попытка не только запятнана «апологетикой», она считается бесплодной и не может привести к решению реальных проблем экономической науки.

Однако немарксистская экономическая наука с неменьшей и все возрастающей настойчивостью отстаивала противоположную точку зрения и рассматривала ту самую черту, которой гордились (и гордятся) марксисты, как свидетельство пережитков, донаучных моделей мышления. Это было неизбежным следствием прогресса в области анализа, в ходе которого все яснее становилось отличие чисто экономических отношений от других, связанных с ними в действительности. При анализе экономических явлений категории, отличные от тех, что входили в классовую структуру общества, оказались полезнее и более удовлетворяли требованиям логики. Это не влечет за собой игнорирования каких-либо относящихся к делу аспектов классовой борьбы от классовых аспектов исследуемых отношений вообще. ^4-13 Вместе с тем использование этих категорий в анализе увеличило возможность рассмотреть все самые разнообразные аспекты действительности.

Как мы увидим, экономисты рассматриваемого периода сделали большой шаг на пути к экономическому анализу в терминах экономических типов, отходя от экономического анализа в терминах общественных классов. Логичный путь состоял в том, чтобы выработать теорию общественных классов, включить ее в экономическую социологию, а затем сконструировать экономические категории для использования в экономическом анализе. Но экономисты по нему не последовали, поскольку этот процесс потребовал бы осознания связанных с ним проблем, от которого они были очень далеки. Вместо этого они «срезали путь»: они просто превратили (с небольшими модификациями) социальные группы, известные широкой публике, в категории экономического анализа. За исключением Маркса, чей анализ общественных классов, каким бы дефектным он ни был, все же оставался анализом, они не предприняли ни единого аналитического усилия. Надо сказать, что они никогда не испытывали нужды в таком усилии, поскольку социальные группировки, существующие в обыденном сознании, были достаточно пропитаны экономическим смыслом, чтобы сделать их адекватными для достаточно грубо поставленных целей «классического» экономического анализа. Земельная аристократия, возвышавшаяся над остальной частью общества, всегда производила сильное впечатление на человека с улицы. Едва ли менее заметной была часть общества на другом конце шкалы — «бедняки» в сельском хозяйстве и промышленности. Кроме того, человек с улицы видел фермеров, ремесленников, промышленников, денежных людей, банкиров, торговцев и т. п., а не единый класс деловых людей и, конечно, склонен был отдельно трактовать свободные профессии. В последнем с ним были более или менее согласны экономисты-«классики». ^4-14 Что касается остальных групп, то экономисты-«классики» оказали скромную услугу анализу, собрав их всех вместе, в одну экономическую категорию для некоторых, но не всех целей и назвав их «капиталистами». Это название вскоре стало общепринятым в экономической литературе. ^4-15

Таким образом, из всех ведущих аналитиков один Маркс сознательно и принципиально сохранил «классовый» характер экономических типов. Он не мог не заметить преобладающую тенденцию отхода от этой позиции, но отнесся к ней как к одному из симптомов нравственной деградации буржуазных экономистов, у которых, как он считал, больше не осталось ни мужества, ни честности, чтобы смотреть в лицо реальным проблемам. В то же время он с одобрением отмечал малейший признак распространенного смешения двух аспектов, которые можно найти у ранних «классиков» , особенно у Рикардо. Наличие таких признаков мы естественно должны были обнаружить в процессе не только медленного, но и подсознательного аналитического развития. Но насколько они были важны? Рикардо действительно говорил о распределении «продукта земли» как о процессе распределения между «тремя классами общества» (см. предисловие к его книге). Возможно, здесь подразумевается классовый аспект. Однако, если понимать это выражение буквально, то и все предложение следует понимать буквально, а это превратило бы Рикардо в физиократа. Далее, его теория заработной платы, насколько она вообще адекватна действительности, подходит только к случаю оплаты ручного труда класса пролетариев. И наконец, Рикардо, согласно традиционной интерпретации, подчеркивал антагонизм классовых интересов; в частности, он рассматривал интересы землевладельцев как «всегда противоположные» интересам остальной части общества. Разумеется, это больше всего пришлось по душе Марксу и другим экономистам, принявшим данное положение за основную черту экономической теории Рикардо. Таким экономистам, как Кэри и Бастиа, это нравилось в наименьшей степени. Но что касается старой теории заработной платы, принятой Рикардо, то было совершенно очевидно, что он не придавал ей какого-либо оттенка, связанного с классовой борьбой. Скорее всего, то, что его теория была обоснована лишь в малой части, явилось неизбежным результатом дефектного аналитического аппарата, а не намерения подчеркнуть классовые аспекты. Что касается его общего подхода к классовым интересам, необходимо очень точно различать два момента. Подобно большинству «классиков», Рикардо был очень чуток к политическому смыслу каких-либо экономических выводов. Будучи одним из поборников свободной торговли зерном, он относился к ней как к политической мере, направленной против экономических интересов некоторого общественного класса, что в данном случае сливалось у него воедино. И так было всегда, когда рассматривалась какая-либо политическая проблема. Разумеется, политические взгляды приводят к партийным разногласиям, а партийность привносит социально-классовый элемент.

Я крайне далек от требования, чтобы при обсуждении политических вопросов не учитывали этот классовый элемент и рассуждали с точки зрения воображаемого общего блага. Но значение самого по себе противостояния классовых интересов в экономическом анализе Рикардо — это совершенно другой вопрос. Оно сводится к суждениям о долговременных тенденциях движения относительных долей факторов производства (см. ниже, глава 6, § 6). Например, Рикардо утверждал, что доля землевладельца имеет тенденцию к увеличению за счет главным образом доли капиталиста. Однако это не является классовым антагонизмом ни в марксистском, ни в обычном смысле. Маркс, признававший только два класса, видел классовую «борьбу», экономическую и политическую, только между ними, свидетельствуя тем самым, что, по его мнению, противопоставление интересов в рикардианском смысле не составляет классового антагонизма. В обычном смысле классовый антагонизм означает антагонизм между общественными классами — это реальность, которая проявляется, например, на политической арене. Отмеченная Рикардо антагонистическая тенденция движения долей производственных факторов не является ни необходимым, ни достаточным условием возникновения этого явления. Это, по-видимому, подтверждает наш тезис о том, что классовый аспект категорий Рикардо в действительности является всего лишь пережитком и не важен для его системы, а Кэри, Бастиа и все авторы, пошедшие по аналогичному пути, ошибались, когда, думая что рикардианские тенденции движения долей производственных факторов означают общественные конфликты, начали выступать против них.

5. «Классическая» схема экономического процесса

В только что очерченные социологические рамки «классики» встроили схему экономического процесса, общие черты которой мы сейчас и опишем. Сама по себе эта задача довольно проста. Но она осложняется некоторыми фактами. Форма, которую данная схема приобрела в классическом (в нашем смысле) труде того периода — «Основах» Дж. С. Милля, конечно, лишь «типичный образец» большого количества схем, в той или иной степени отличавшихся от нее. Кроме того, эта схема была результатом долгих дискуссий, отчасти беспредметных, иногда чисто словесных, однако в ретроспективе производящих внушительное впечатление. Наконец, мнение о состоянии аналитической работы на разных стадиях было совершенно различным. Само допущение существования прогресса в области прояснения проблем и усовершенствования результатов анализа будет признано искажением теми читателями, которые забыли или в принципе не одобряют цель и точку зрения истории анализа.

а) Действующие лица. В любой схеме экономического процесса прежде всего следует решить вопрос о действующих лицах (dramatis personae), которые должны выйти на сцену и предрешить многие моменты пьесы. Такими действующими лицами, были, конечно, фирмы и домохозяйства, а не общественные классы, иначе не могло быть и речи о конкуренции; это относится также и к теории Маркса. Как нам уже известно, эти действующие лица возникли путем превращения известных из обыденного опыта общественных групп в три категории экономических типов (или «функциональных» классов): землевладельцев, рабочих и капиталистов. ^5-1 Конечно, это было просто продолжением старой практики, санкционированной А. Смитом. Поскольку все три группы представляли собой не. более чем категории, каждую из которых определяла какая-либо экономическая черта, то предполагалось, что один индивид мог легко принадлежать к двум категориям (например, если он был ремесленником) или ко всем трем (например, если он был крестьянином, обрабатывавшим собственную землю). Маркс, как нам уже тоже известно, заменил это деление на три типа своей двухклассовой схемой. ^5-2

В одном отношении, по крайней мере, был прогресс, хотя и не беспрерывный. Со временем получила открытое признание четвертая категория, или тип, — предприниматели. Нельзя сказать, что экономисты совершили невероятный фокус — и умудрились проглядеть самую колоритную фигуру капиталистического процесса. Доктора-схоласты, по крайней мере со времен св. Антонина Флорентийского, отличали деятельность {industria} бизнесмена от труда рабочего. Экономисты XVII в. продемонстрировали безошибочное понимание этого типа, хотя и не смогли его четко сформулировать. Насколько мне известно, Кантильон был первым, кто использовал термин «предприниматель». Но эти наработки пропали, не принеся пользы. А. Смит мимоходом уделил внимание этому типу, он иногда говорил о предпринимателе, хозяине, торговце, и, если бы его спросили, он не стал бы утверждать, что какое-либо дело может идти само по себе. Тем не менее именно такое общее впечатление создается у его читателей. Торговец или хозяин накапливает «капитал» (это действительно его основная функция), и на этот «капитал» он нанимает «трудолюбивых людей», т. е. работников, которые делают остальное. Поступая таким образом, он рискует потерять эти средства производства, но в остальном единственная его забота — вести свое дело так, чтобы прибыли находили дорогу в его карманы. Ж. Б. Сэй, следуя французской (кантильоновской) традиции, был первым, кто закрепил за предпринимателем как таковым в отличие от «капиталиста» определенное положение в Схеме экономического процесса. Его вклад обычно резюмируют кратким утверждением, что функция предпринимателя заключается в комбинировании факторов производства в производственный организм. Подобное утверждение^5-3 может означать как много, так и мало. Сэй, конечно, не использовал его полностью и, очевидно, не увидел всех его аналитических возможностей. Он до некоторой степени понял, что можно значительно усовершенствовать теорию экономического процесса, представив предпринимателя в аналитической схеме таким, каким он является в капиталистической действительности, т. е. осью, вокруг которой все вращается. Но он не смог понять, что выражение «комбинирование факторов» в приложении к действующему предприятию означает нечто большее, чем рутинное руководство, и что задача комбинирования факторов становится особой функцией, только когда она относится не к повседневному руководству действующим предприятием, а к организации нового. Однако в любом случае он превратил обыденное понятие в инструмент научного анализа.

В Германии концепция предпринимателя была хорошо известна в камералистской традиции. Широко употреблялся и соответствующий термин Unternehmer {предприниматель}, которым продолжали пользоваться экономисты того периода. Его можно встретить, например, в учебнике Pay. Анализ предпринимательской функции развивался, хотя и медленно, и достиг высшей точки в работе Мангольдта. ^5-4 Я не могу определить, какова здесь доля влияния Сэя, и было ли оно вообще. Но в Англии это влияние проявляется яснее. Рикардо и рикардианцы, равно как и Сениор, не обратили внимания на предложение Сэя и почти довершили то, что я назвал невероятным фокусом, а именно полное исключение из анализа фигуры предпринимателя. Для них, как и для Маркса, ^5-5 предпринимательский процесс идет в сущности сам собой, а единственное, что необходимо для обеспечения его работы, — это адекватное обеспечение капиталом. Однако некоторые нерикардианские и антирикардианские авторы конца 1820-х и 1830-х гг. возвратились к данному вопросу. Особенного упоминания заслуживают Рид и Рамсей; последний вместо слова «предприниматель» чаще использовал термин «хозяин». Решительный шаг сделал Дж. С. Милль— именно благодаря ему термин «предприниматель» стал общеупотребительным среди английских экономистов; анализируя предпринимательскую функцию, он перешел от «надзора» к «контролю» и даже к «управлению», которое, как он допускал, «часто требовало незаурядного мастерства». Но это определение относится к функции управления и не имеет ничего общего с простым администрированием. Если бы все сводилось лишь к этому, то Милль мог бы довольствоваться хорошим английским словом «менеджер», которое позднее использовал А.Маршалл, и избавил бы себя от сожалений по поводу отсутствия в английском языке хорошего слова, заменяющего французское entrepreneur {предприниматель}. Возможно, он не сделал этого по той причине, что менеджеры часто являются наемными работниками и не обязательно разделяют деловой риск, а Дж. С. Милль, подобно всем авторам того периода и большинству авторов следующего периода, считал, что несение бремени риска наряду с управлением является предпринимательской функцией. Но это только способствовало дальнейшему продвижению по неверному пути, оказавшемуся тупиком. ^5-6

В течение рассматриваемого и последующего периодов было сделано много разных попыток усовершенствовать и развить теорию предпринимательской функции. Однако на протяжении XIX столетия в значительной степени преобладала концепция предпринимательской функции Милля; это означает, что предложение Сэя не принесло результатов. Мы вскоре вернемся к данной теме.

b) Факторы. Просим читателя отметить, как короток, прост и естествен шаг от признания трех категорий участников экономического процесса (землевладельцев, рабочих и «капиталистов») к созданию общей схемы этого процесса. Категории характеризуются чисто экономическим признаком: они соответственно предоставляют услуги земли, труда и запаса благ, называемого «капиталом». Это, по-видимому, определяет их роль в производстве, и знаменитая триада самопроизвольно предстает как триада агентов, или факторов, или средств, или инструментов (Сениор) производства. Не менее легко возникает триада доходов, соответствующая триаде факторов: рента, заработная плата и «прибыль». Разумеется, нет ничего более полезного и простого или соответствующего фактам с точки зрения любого человека, не знакомого с экономическими дискуссиями. Это первый момент, касающийся триады факторов, который я прошу уяснить читателя.

Второй момент, который необходимо отметить, заключается в том, что эта триада тем не менее непопулярна у современных экономистов. Она более или менее установилась около середины XIX в. и снова возродилась благодаря А.Маршаллу. ^5-7 Она все еще жива, поскольку удобна для применения в вводных курсах экономики. Однако современным экономистам она не нравится: некоторые рассматривают ее как пережиток прошедших стадий развития анализа, как неуклюжее орудие, которое скорее мешает чем помогает исследованию. Но в настоящее время нас интересует не этот, а третий момент. По причинам, совершенно отличным от тех, которыми руководствуются современные теоретики, экономисты рассматриваемого периода неохотно принимали эту триаду. Она медленно завоевывала позиции и одержала лишь неполную победу. Ввиду очевидности самой схемы, данный факт требует объяснения. К тому же, рассматривая причины этого, мы извлечем важный урок «о путях человеческой мысли» в нашей области знаний. В главе 6 первой книги «Богатства народов» А. Смит разложил цену продуктов на три составляющие: заработную плату, ренту и прибыль. В главе 7 эти цены вновь составляются из тех же компонентов. ^5-8 Это само по себе указывает на триаду факторов. В аргументации главы 6 это указание полностью теряется. Здесь работники, землевладельцы и капиталисты являются участниками процесса распределения, но их доли не рассматриваются как доход от продуктивного использования их факторов. Связь ценности факторов с долей, которую их собственники получают при распределении, не отрицается полностью и даже вскользь признается, ^5-9 но отодвигается на задний план, поскольку Смит подчеркивает совершенно другой аспект. Следует напомнить, что А. Смит пытался показать, как доли землевладельца и капиталиста «вычитаются» из общего продукта, который «естественно» полностью является продуктом труда. Это, очевидно, указывает на другое концептуальное построение, отводящее роль фактора производства одному лишь труду и исключающее триаду факторов, несмотря на то что способ выражения, употребленный А. Смитом на первой странице главы 7, ясно на нее намекает. Трактовка А. Смита приводится здесь, во-первых, потому, что она предвосхищает ситуацию, преобладающую на этом участке экономической теории в течение всего рассматриваемого периода. Под влиянием А. Смита или независимо от него некоторые экономисты пошли в направлении, определенном одной из стрелок-указателей А. Смита, а другие выбрали направление, соответствующее другому указателю. Но большинство колебалось и шло на компромисс, хотя со временем все более склонялось в пользу триады факторов. Во-вторых, мы начали с изложений взглядов А. Смита потому, что оно наглядно показывает основное препятствие на пути безоговорочного принятия схемы трех факторов. Чтобы рассмотреть его, мы должны еще раз вспомнить, что тезис, гласящий, что только труд производит весь продукт, не имеет эмпирического содержания, которое могло иметь отношение к анализу фактов экономического процесса. Никто не может утверждать, что для производства чего бы то ни было требуется только труд, за исключением некоторых незначительных случаев. Но этот тезис имеет «мета-экономическое» значение с этической окраской, соответствующее эмоциональным пристрастиям и политическим доктринам защитников интересов трудящихся, которые, подобно А. Смиту, любили с пафосом рассуждать об участи трудящегося человека, который производит все для всех, а сам «ходит в лохмотьях». Они считали, что, придерживаясь этой доктрины, они оказывали поддержку трудящимся. В этой детской вере их поддерживала не менее детская вера многих сторонников триады в то, что, утверждая землю и капитал в качестве факторов производства, они защищали тем самым интересы землевладельцев или капиталистов. ^5-11 Они не смогли понять, что их этические и политические доктрины с точки зрения логики не имели отношения к объяснению экономической действительности как таковой. Иными словами, они не смогли понять, что для данной цели значение имеет только простой факт, согласно которому любая фирма для осуществления производства нуждается не только в рабочей силе, но и в других вещах, которые объединяются под рубриками «земля» и «капитал», и это все, что подразумевается трехфакторной схемой. Иначе говоря, они еще не выработали ясной концепции цели экономического анализа (а мы?) и не определили, что для нее важно, а что нет. Отсюда становится понятным, что увидеть эту характерную цель и осознать, что использование трехфакторной схемы удовлетворяет ей простейшим способом, было в тех обстоятельствах совсем не так легко, как можно предположить, исходя из ее очевидности, а следовательно, принятие этой схемы имело существенное значение для развития анализа.

Однако имеется и другой аспект проблемы. Если принять теорию ценности, основанную на количестве затраченного труда, в варианте Рикардо или Маркса (см. ниже, глава 6, § 2а), то трехфакторная схема, которую мы хвалили за простоту, сталкивается с аналитическими трудностями, независимо ни от какой философии. Дело в том, что доли производственных факторов должны выплачиваться из цен продуктов, которые, ввиду наличия наряду с трудом других претендентов, не могут, как правило, быть пропорциональными количествам труда, воплощенным в этих продуктах. Отсюда возникает новая проблема: как удовлетворяются остальные требования? Пытаясь решить данную задачу, мы обнаруживаем, что с триадой факторов, имеющих одинаковый логический статус, очень неудобно иметь дело, ^5-11 поскольку с этой точки зрения простой факт, что все факторы одинаково «требуются» для производства, уже больше не может рассматриваться как решающий. Отметим интересный факт: с точки зрения любой теории ценности, кроме трудовой, данная проблема предстает ложной, т. е. проблемой, обязанной своим существованием дефектному анализу и без труда исчезающей при изъятии дефектного элемента, в данном случае — теории ценности, основанной на количестве затраченного труда. Но с точки зрения трудовой теории ценности указанная проблема становится важнейшей, т. е. проблемой, решение которой должно раскрыть сокровенную тайну капиталистического общества. Следовательно, Маркс имел все основания гневно клеймить триаду факторов и осуждать эту схему как образец подлой апологетики, сводящей яркую картину борьбы общественных классов к бесцветному распределению дохода от совместно действующих факторов и таким образом выхолащивающей суть капиталистической действительности. ^5-12 Иногда задача анализа осложняется самим характером проблемы. Хорошим примером служит волновая механика. Иногда же трудность кроется не в самой вещи, а в натем сознании.

Поняв это, мы можем очень кратко рассмотреть факты, относящиеся к данному случаю. Антипатия к трехфакторной схеме, объясняемая философскими, политическими или эмоциональными причинами, постепенно стихла и в конце заявляла о себе просто в форме словесных оговорок. Препятствие в виде трудовой теории ценности было, разумеется, почти непреодолимым для самого Рикардо и для рикардианских социалистов, включая Маркса. Но это препятствие было преодолено нерикардианской и антирикардианской теорией 1830-х гг., и это еще раз демонстрирует, что рикардианское учение являлось отклонением от основного пути. На европейском континенте Сэй, возможно следуя по пути Тюрго, ввел трехфакторную схему^5-13 и стал на равных правах употреблять как в теории производства, так и в теорий распределения «услуги» трех факторов. В Англии Лодердейл был первым крупным автором, определившим капитал как отдельный фактор производства. Мальтус специально не высказывался по поводу триады факторов, но она подразумевается в его теоретических положениях. Торренс, Рид и Сениор, особенно последний, являются самыми крупными экономистами, способствовавшими ее закреплению в английской экономической науке. ^5-14 И наконец, Дж. С. Милль принял ее в основном, но не без колебаний и не окончательно, что ясно отражает действительную ситуацию в области теории. Подобно Петти, он начал с двух «реквизитов» производства; это удачный термин, обезоруживающий не слишком умную критику, поскольку в нем нет какого-либо намека на то, что «факторы» или «агенты» производства могли бы иметь моральное право на «вознаграждение». ^5-15 Затем он отметил тот факт, что экономический процесс в каждый период также зависит от запаса благ, имеющихся в наличии в начале периода; а это все, что требуется для принятия «капитала» в качестве особого фактора. Итак, он признал капитал как фактор, но отличал его от двух других, «первичных». ^5-16 Сениор говорил о капитале как о «вторичном» агенте производства, противопоставляя его двум «первичным». На самом деле в утверждении, что капитал — это «фактор, отличный от других», есть смысл, поскольку если капитал состоит из благ, то в связи с этим создаются проблемы обесценения и возобновления, которые не возникают в связи с двумя другими факторами. Если включить в капитал товары, покупаемые на заработную плату, то он не окажется совершенно наравне с землей и трудом, а будет находиться с ними в особых отношениях. Но Дж. С. Милль не пошел дальше этого. Хотя он признавал, что в этой схеме земельная рента иногда входит, а иногда не входит в цену и в издержки точно так же, как заработная плата, он все же отказывался ставить землю совершенно наравне с трудом. Он официально, так сказать, оставался верен рикардианской теории ренты, хотя это было для него совершенно излишним. ^5-17 И капитал оставался для него накопленным трудом, как и для Джеймса Милля, хотя с точки зрения его схемы он должен был бы «разложить» капитал на накопленные услуги труда и земли. ^5-18

Подведем итоги: при решении вопроса о том, что следует «признать» фактором производства, аналитик должен прежде всего руководствоваться соображениями удобства и эффективности. Но то, как он ответит на данный вопрос, в значительной степени определит его схему экономического процесса и формулировку проблем, требующих решения. На ранних стадиях анализа прежде всего приходит в голову использование триады факторов, главным образом потому, что она хорошо связывается с тремя категориями участников экономического процесса, взятыми из обыденного представления об общественном устройстве. Но триада факторов имеет еще и экономический смысл, так как представляет полный перечень физических реквизитов производства, элементы которых не накладываются друг на друга и различаются экономическими характеристиками.

Следовательно, это полезная основа, с которой стоит начать. По-видимому, Ж.-Б. Сэй был первым, кто ясно это осознал. Но большинство экономистов того периода не рассматривали проблему в таком свете. Они полагали, что, решая вопрос о том, что «признать» фактором, они имели дело с важными реальными проблемами анализа и, что еще важнее, проблемами социальной справедливости. Отсюда вытекает широко распространенное нежелание признать триаду, которое в определенных случаях подкреплялось недостаточной сочетаемостью с ней теории ценности, а также тем фактом, что роль капитала в производственном процессе обнаруживает черты, не присущие двум «первоначальным» или «первичным» факторам.

Таким образом, на протяжении всего рассматриваемого периода сохранялись однофакторная и двухфакторная схемы. Более того, даже те писатели, кто фактически принял трехфакторную схему, обнаруживали тенденцию на словах делать уступку другим двум схемам, ^5-19 что еще больше запутывает ситуацию.

с) Модель. Каждое научное изыскание начинается с видения. Прежде чем приступить к аналитической работе любого типа, мы должны сначала выделить ряд явлений, которые намерены исследовать, и «интуитивно» составить предварительное представление о том, как они сочетаются друг с другом, или, иначе говоря, о том, что, согласно нашей точке зрения, является их основными свойствами. Это должно быть очевидным. А если это нe очевидно, то только потому, что на практике мы в большинстве случаев начинаем не с нашего собственного видения, а с работ наших предшественников или с идей, витающих в общественном сознании. Затем мы приступаем к концептуализации нашего видения, к его развитию или корректировке путем более пристального рассмотрения фактов. Это две неразрывно связанные задачи — концепции, имеющиеся у нас в определенный период времени, и логическая зависимость между ними предполагают дальнейшее эмпирическое исследование, а это последнее в свою очередь предполагает появление новых понятий и зависимостей. Сумма, или «система», наших понятий и связей, которые мы устанавливаем между ними, является тем, что мы называем теорией или моделью. Мы имели полную возможность наблюдать, насколько сложна концептуализация на ранних стадиях аналитической работы. Это объясняется главным образом тем, что ученая братия медленно, в процессе проб и ошибок, познает, что важно, а что неважно в «объяснении» рассматриваемых явлений. В экономической науке приходится преодолевать особенно много препятствий, прежде чем станет ясно, какой должна быть задача анализа. Но еще сложнее задача построения модели, т. е. сознательная попытка систематизации понятий и зависимостей, характерная для более поздней стадии научных устремлений. В экономической науке труды такого рода начинаются в основном с Кантильона и Кенэ. В рассматриваемый период модель развивалась по образцу модели Кантильона—Кенэ, которая, поскольку нам уже известны фигурирующие в ней действующие лица и факторы, может быть кратко охарактеризована следующим образом. (Детали будут рассмотрены в следующей главе. ^5-20) Комментарии к «классической» схеме экономического развития будут сделаны в следующем разделе, а здесь я представлю только «классическую» схему стационарного процесса, схему, которая была во многом сходна со схемой Кенэ.

Начиная с А. Смита и далее большинство английских «классиков» пользовались термином «стационарное состояние» {Stationary State}. Но это стационарное состояние было действительным условием экономического процесса, которое, как они надеялись, материализуется когда-нибудь в будущем. Стационарное состояние, понимаемое таким образом, будет рассмотрено в следующем разделе. Сейчас же нас интересует другой вид стационарного состояния — стационарное состояние, являющееся не будущей реальностью, а только концептуальным построением или инструментом анализа, служащим для выделения с целью предварительного исследования группы экономических явлений, которые будут наблюдаться в неизменном экономическом процессе. Первым, кто открыто признал методологическое значение этого действия, был Дж. С. Милль. Однако Маркс, чья схема простого воспроизводства (Капитал. Т. 1. Гл. 23) {Видимо, Шумпетер имеет в виду гл. 20 II тома «Капитала»} является схемой экономического процесса, который просто повторяется во времени, достиг большей глубины, чем Милль. Все другие авторы, включая А. Смита и Рикардо, в действительности пользовались этим инструментом, но, не отдавая себе в этом отчета, они пользовались им бессистемно и неудовлетворительным образом. Поскольку этот вопрос важен и в то же время труден для понимания, он требует дополнительных объяснений.

Нам неоднократно предоставлялась возможность указать на то, как медленно шел процесс разработки понятий экономической (или социальной) статики и динамики, не завершившийся не только в рассматриваемый, но даже и в последующий период. Дж. С. Милль, который, как мы видели, возможно, заимствовал эти понятия у Конта и использовал их в своей логике, определял статику как теорию «экономических явлений в обществе, рассматриваемых как существующие одновременно». Это определение как таковое можно считать предвосхищением современного определения (Фриша). Определенная таким образом статика опирается на концепцию (устойчивого или неустойчивого) равновесия, представленную в трудах Милля и в «классической» литературе вообще, например, в виде таких конструкций, как «естественная» или «необходимая» цена. Но немного позднее мы узнаем, что в приведенном отрывке он в действительности не имел в виду статику в том смысле, какой содержится в его собственной, представленной выше формулировке. Скорее, он смешивал статику с «экономическими законами стабильного и неменяющегося общества».

Позднее различие между тем и другим станет более оче видным: мы можем изучать изменяющийся процесс с помощью статического метода (сравнительная статика; см. ниже, часть IV, глава 7, § За), а неизменный процесс — с помощью анализа такого типа последовательностей, какими иногда пользовался Сисмонди для установления зависимости между экономическими величинами, относящимися к разным периодам времени, т. е. с помощью динамической теории в понимании Фриша. Милль вслед за Контом понимал под динамикой нечто совершенно другое, а именно анализ тех сил, которые производят коренные изменения в длительный период. Это мы рассмотрим в следующем разделе. Все это достаточно запутанно. Но мы должны добавить еще один элемент путаницы. Милль не только говорил о статической теории и о стационарном состоянии, которое является аналитическим инструментом, но и, подобно Рикардо, ожидал, что экономический процесс в будущем придет в устойчивое состояние особого рода, которое не будет служить в качестве аналитического инструмента, облегчающего исследование неустойчивой действительности, а само будет действительностью. Я повторю, что Милль всего лишь открыто сформулировал то, что занимало всех.

Таким образом, некоторые основные черты «классической» модели или моделей стационарного процесса могут быть охарактеризованы словами Рикардо (Начала, гл. 31). Допустим, капиталист «использует капитал стоимостью 20000 фунтов» и «что прибыли составляют 10% ». Из этого капитала 7000 фунтов «вкладываются в основной капитал, т. е. в постройки, орудия производства и т.д.», а «оставшиеся 13000 фунтов используются» в виде заработной платы^5-21 — «на содержание рабочей силы». Каждый год капиталист начинает свои операции, имея в своем распоряжении продукты питания и все предметы первой необходимости на сумму 13 000 фунтов [плюс еще другое количество на сумму 2000 фунтов, предназначенное на собственное потребление. — Й.А.Ш.}. Все это он продает в течение года своим рабочим за указанную сумму денег, и в течение того же периода он выплачивает им ту же сумму в виде заработной платы, а в конце года рабочие возвращают в его собственность продукты питания и предметы первой необходимости на сумму 15 000 фунтов, из которой 2000 фунтов он потребляет сам в следующем году. ^5-22 Это образец анализа последовательностей, представляющий собой непревзойденный пример упрощения. Ввиду этого я воздержусь от объяснений данного анализа как с помощью системы уравнений, так и посредством «таблицы» типа Кенэ. ^5-23

Прежде всего отметим, что одна черта этой модели являлась общепринятой на протяжении всего периода, причем Маркс ее принял в той же мере, что и Сэй. Она воплощала физиократическую концепцию, согласно которой основные потоки благ (и денег), составляющие экономический процесс, состоят из притока и (возросшего) обратного потока «авансов». И все же в отличие от физиократов «классики» рассматривали капиталистов как един ственный источник этих авансов, а стоимость авансированных благ возрастала не только в сельском хозяйстве, но и в процессе промышленного производства. Тем не менее по сути это была старая идея Кенэ, преобразованная Тюрго. Я особенно подчеркиваю, что речь идет об особом способе интерпретации экономического процесса — он вовсе не основывался непосредственно на жизненной практике, поскольку в действительности работодатель «нанимает» рабочего или, можно сказать, «покупает» услуги последнего, но при этом ничего ему не авансирует. Кроме того, эта интерпретация означает больше, чем признание тривиальных фактов, что прежде, чем потребить что-либо, надо это произвести, или что общество в любой момент своего существования всегда живет за счет прошлого и работает на будущее, или, наконец, что условия, с которых мы должны начать, всегда включают в себя первоначальные запасы. Теория синхронизированного процесса Дж. Б. Кларка или система Вальраса (обе рассматриваются ниже, см. часть IV, глава 7) доказывают достаточно ясно, что мы не обязаны превращать эти факты в опору нашего анализа. Но если мы все же сделаем их стержневыми, то отсюда напрашивается множество выводов, которых нельзя избежать, просто отказавшись их признать. Если «капиталисты» действительно авансируют рабочим их реальный доход и если это больше, чем форма денежного расчета, то, нравится нам это или нет, в число необходимых явлений экономического процесса пришлось бы включить дисконт и «воздержание» от расходования дохода, ^5-24 т.е. без их учета тем или иным способом никакой анализ производства или потребления нельзя считать полным. Это достаточно важно, чтобы оправдать наличие отдельного названия для всех аналитических моделей, работающих с обсуждаемым понятием. Мы можем назвать их «теорией авансов» и отделить их от «теории синхронизации» т. е. от всех аналитических моделей, которые в стационарном процессе не приписывают важную роль тому факту, что средства, на которые живет общество в любой данный момент, являются результатом производства, осуществленного в прошлом, потому что, как только устанавливается стационарный процесс, происходит синхронизация потока потребительских благ и потока производительных услуг, и, таким образом, процесс протекает так, как будто общество живет за счет текущего производства.

Во-вторых, мы можем ввести и другую классификацию аналитических моделей («теорий»), хотя ее практическая польза ощутима в области анализа роста, а не стационарных состояний. Ни один экономист никогда не отрицал, что экономический двигатель, как и любой другой, подвержен перебоям и, кроме того, обладает чувствительностью к негативным воздействиям внешних факторов. Но экономические модели различаются в зависимости от того, построены они или нет на допущении, что экономическому двигателю присуща тенденция генерировать препятствия (просто в результате его нормальной работы), которые затем приводят к перебоям или прекращению его нормальной работы. Примерами могут послужить самые разные теории кризисов, вызванных недопотреблением, — речь о них пойдет ниже. Все эти теории утверждают, что вследствие чрезмерных сбережений или по другим причинам в процессе функционирования экономической системы возникают искажения и напряжения в силу ее собственного устройства или логики. Они проявляются, например (реально или предположительно), в невозможности продавать продукцию, которую эта система способна производить, по ценам, покрывающим издержки. Я прошу у читателя извинения за то, что я ввожу термин hitchbound {прерывные} для моделей, признающих существование в экономической системе присущих ей тенденций к перебоям, и термин hitchless {беспрерывные} для моделей, которые их не признают. В настоящий момент единственное, что мы можем извлечь из такого разделения моделей, — это утверждение, что все модели стационарных процессов являются беспрерывными. Маркс, например, выразил это очень ясно: в его схеме «простого воспроизводства» нет перебоев; они возникают только в процессе «накопления».

Возможно, было бы полезно дать некоторые пояснения. Прежде всего, несмотря на то что все экономисты признают подверженность экономического двигателя остановкам под действием разных факторов и его чувствительность к влиянию внешних помех, существуют разногласия относительно степени важности этих свойств и, в частности, относительно их сравнительной важности в рыночной и гипотетической плановой экономике. Эти вопросы могут иметь решающее значение для оценки относительной эффективности различных форм организации экономики. Далее, отметим, что именно по этой причине беспрерывные модели не связаны с апологетикой или «обелением» капиталистической экономики, поскольку экономист, построивший подобную модель, может придавать такое значение чувствительности экономической системы, что оценит ее эффективность ниже, чем другой экономист, предпочитающий прерывную модель, но не считающий эти перебои столь важными. Модель экономического роста Мальтуса была прерывной. Однако, это не превращает Мальтуса в «плановика». И наконец, отметим, что выбор аналитика между прерывной и беспрерывной моделями является до некоторой степени вопросом простого аналитического удобства. Два экономиста могут придерживаться совершенно одинакового мнения о каком-либо явлении, которое они оба рассматривают как экономическое потрясение. Тем не менее один сочтет целесообразным построить сначала беспрерывную модель, а затем наложить на нее это потрясение, а другой предпочтет ввести потрясение, так сказать, в фундамент модели, получив, таким образом, прерывную модель. Один и тот же человек может построить разные модели для разных целей. Только наша неспособность отделить исследование от политики или наше слишком часто подтверждающееся подозрение, что наш коллега проводит свой анализ не ради бескорыстного постижения истины, создает проблемы, в том числе политические, вокруг выводов, ни для кого не представляющих интереса в менее «острых» областях исследований.

В-третьих, модель, из которой мы исходим, может быть осложнена различными способами, но не потеряет при этом своей фундаментальной простоты. Например, мы легко можем ввести в нее текущее производство производственных благ и исследовать простые условия достижения равновесия при обмене между различными подразделениями производства. ^5-25 Мы можем также включить в данную модель служащих, врачей, учителей и т. д. Читатель может отметить более важное обстоятельство, т. е. отсутствие в данной модели третьего класса действующих в экономике лиц — землевладельцев. Мы скоро объясним, почему они не фигурируют в тексте Рикардо. Маркс рассматривал землевладельцев как своего рода придаток к «капиталистам». «Капиталист» нанимает рабочих и извлекает из их труда «прибавочную ценность». Но у Рикардо эта «прибавочная ценность» не равняется всей прибыли. «Капиталист» должен поделиться своей добычей, прибавочной ценностью, с землевладельцами. Таким образом, во втором действии драмы распределения прибавочная ценность расцепляется на прибыли и ренту, следовательно, каждый из данных компонентов является частью единого дохода, полученного от эксплуатации. Каждый хоть немного свободный от догм наблюдатель сразу же поймет, что все, касающееся описания фактов, а не агитаторской фразеологии, сводится к одному: капиталист нанимает услуги земли точно так же, как он нанимает услуги труда. Фактически, чтобы прийти к такому выводу, нам достаточно задать вопрос, почему землевладельцы имеют возможность вымогать часть добычи у «капиталиста». Единственный ответ состоит в том, что услуги земли также являются необходимыми реквизитами производства. Как только мы осознаем эту не очень трудную для понимания истину, мы придем к точке зрения, которую естественно примет любой непредубежденный человек: землевладельцы наряду с работниками должны войти в модель стационарного процесса как еще один класс владельцев производительных услуг, которые они готовы в начале (или во время) каждого периода обменять на товары, находящиеся, как предполагается, во владении «капиталистов». ^5-26 Это, конечно, должно быть распространено на «капиталистов», владеющих капиталом не в форме благ, обмениваемых на заработную плату.

В-четвертых, как уже, наверное, понял читатель, исходя из нашего обсуждения факторов производства, в рамках исследуемой модели была развита не одна, а две теории (или два типа теорий) производства и распределения, которые были не слишком удовлетворительно объединены в эклектическом труде Дж. С. Милля. Причина в том, что триада факторов и их доходов слишком медленно завоевывала позиции, — причина этого нам уже известна, — благодаря чему значительно более примитивные типы анализа не только выжили, но и процветали.

С одной стороны, мы имеем анализ, связанный главным образом с именами Тюрго и Сэя; он был также частично, с большими колебаниями и с примесью несовместимых элементов, применен А. Смитом. Этот анализ включал триаду факторов и их доходов в самом полном и глубоком ее смысле. Позвольте мне повторить, в чем заключался этот смысл. Производство в экономическом смысле слова^5-27 это не что иное, как комбинирование факторов и редких услуг путем их купли. В данном процессе каждый фактор и все редкие услуги имеют цену, а определение этих цен — это в сущности то, в чем заключается распределение или формирование доходов. Таким образом, одновременно, посредством одной и той же серии шагов осуществляется процесс производства в экономическом смысле, а также, посредством оценки производительных услуг, применяемых в производстве, происходит распределение и образование доходов. Следовательно, в данной схеме капиталистическое производство и распределение перестают быть тем, чем они являлись бы в социалистическом обществе, т. е. двумя отдельными процессами: мы видим только один процесс выборов и оценок, а производство и распределение представляют собой лишь разные аспекты данного процесса. Согласно этой схеме, все типы доходов объясняются по одному и тому же принципу формирования цен на услуги взаимодействующих факторов. Аналитическая задача, состоящая в демонстрации возможности применения этого столь очевидного для случая потребительских благ или услуг принципа к производительным благам или услугам, не только не была выполнена, но даже не была ясно очерчена до появления в следующем периоде теории вменения (см. часть IV, глава 5, § 4а), за исключением, может быть, трудов нескольких предвестников этой теории, таких как Лонгфилд и Тюнен. Но основной тезис о том, что процесс производства—распределения в капиталистическом обществе представляет собой в конечном счете сеть обменов производительных (или непосредственно потребляемых) услуг, где предприниматель выступает в качестве посредника, с безошибочной ясностью выражен в труде Сэя (Say. Traite). Из ведущих английских авторов более или менее близко подошли к пониманию этой идеи Лодердейл, Мальтус и Сениор. Но только Сэю удалось добиться здесь некоторого успеха. Больно сознавать тот факт, что вследствие полного непонимания со стороны оппонентов и полного незнания даже самых элементарных математических инструментов теми, кто излагал эти идеи, это многообещающее начало не только не получило развития в течение нескольких десятилетий, но даже приобрело репутацию поверхностности и бесплодности.

С другой стороны, у нас есть тип анализа, выдающимся примером которого является рикардианское ответвление. Было бы преувеличением сказать, что Рикардо был совершенно слеп к вышеописанной стороне экономического процесса. Кое-где у него присутствуют намеки на это, и, возможно, профессор Найт зашел слишком далеко, обвиняя Рикардо в том, что он совсем не рассматривал проблему распределения как проблему оценки. ^5-28 Но верно то, что Рикардо не увидел, что из аспекта оценки вытекает важный объяснительный принцип. Эта ошибка вполне отражает своеобразие его труда, которое важно уяснить. Она лучше, чем что-либо другое, доказывает, что этот труд в действительности является отклонением от прямого пути и выпадает из исторической последовательности экономических исследований.

Для А. Смита, А. Маршалла и для нас самих первостепенное значение имеют факторы, объясняющие величину и темп изменения «общественного продукта», «национального дивиденда» или совокупного «чистого продукта». Рикардо не разделял этого мнения. Напротив, в своем предисловии к первому изданию «Начал» он говорит нам: «Определить законы, которые управляют этим распределением [общего произведенного продукта между землевладельцами, капиталистами и работниками. — И. А. Ш.] — главная задача политической экономии». Иначе говоря, он почти отождествляет экономическую теорию с теорией распределения, подразумевая при этом, что, говоря его словами, ему почти нечего было сказать о «законах, регулирующих общий объем производства». Это странная точка зрения, хотя следует тотчас же отметить, что Рикардо, как показывают главы его работы, посвященные внешней торговле и машинам, не всегда ее придерживался. Это дает нам возможность изложить основную проблему, которую Рикардо хотел решить в форме уравнения с четырьмя переменными: чистый продукт равен ренте плюс прибыль плюс заработная плата (все измерено в рикардианских мерах ценности, см. ниже, глава 6, § 2а). Более того, это избавляет нас от одной из этих четырех переменных, поскольку, если мы ничего не можем сказать относительно общего объема чистого продукта, мы можем принять его за данную величину. Таким образом, мы исходим из уравнения, содержащего только три переменные. Однако одно уравнение с тремя переменными все еще остается безнадежным делом. Поэтому Рикардо (в главе 2) рассматривает ситуацию, когда использование земли в сельском хозяйстве дошло до предела, при котором рента равна нулю. Давайте тщательно рассмотрим, что это значит для аналитического построения Рикардо. Бесчисленное множество авторов обсуждали теорию ренты Уэста—Рикардо изолированно от других тем, обсуждая только один вопрос: была ли эта теория «верна» или «ошибочна»? Совершенно бессмысленный вопрос. Теория ренты Уэста—Рикардо не может обсуждаться изолированно, т. е. не в контексте теоретической системы Уэста—Рикардо в целом. Она приобретает аналитический смысл только внутри этой системы и на самом деле вводится в нее ввиду неспособности Рикардо справиться с системами уравнений. Вне системы Уэста—Рикардо, рассматриваемой как целое, теория ренты не имеет большого значения, и вряд ли стоит уделять ей внимание.

Продолжим. Дело останется безнадежным и в том случае, если теория ренты выполнит свою единственную цель, заключающуюся в устранении еще одной переменной в нашем уравнении, и мы останемся с одним уравнением и двумя переменными. Но, как предполагал Рикардо, заработная плата в действительности не является переменной величиной, по крайней мере не в данном уравнении. Ему казалось, что внешние факторы предопределяют ее уровень в долгосрочном периоде. Здесь на первый план выступает старая теория Кенэ, подкрепленная законом народонаселения Мальтуса: заработная плата будет приблизительно равна сумме, необходимой для обеспечения «выживания работников и продолжения рода на уровне, не приводящем ни к росту, ни к уменьшению их числа». Наконец мы достигли блаженной цели: мы можем определить также и единственную оставшуюся переменной величину — прибыли. Называйте эту лоскутную работу изобретательной, если вам угодно, но не отрицайте, что это действительно лоскутная и довольно примитивная работа!

Аналогичные возражения^5-29 вызывает схема Маркса. Он также исключил ренту из основной проблемы, хотя и иным путем. Его уравнение распределения, выраженное в марксистских величинах, читается так: чистый продукт равен заработной плате плюс прибавочная стоимость. И вновь мы должны принять чистый продукт как нечто данное. И вновь прибавочная стоимость — остаток, определение которого зависит от внешних факторов, определяющих заработную плату.

Система Дж. С. Милля, напротив, вобрала в себя достаточно много из концепции Сэя (будучи также подкреплена понятием воздержания Сениора), чтобы стать неуязвимой для подобных возражений; она содержала все элементы полной модели, которую предстояло построить Маршаллу. Но Милль сохранил столько рикардианских пережитков, что это в какой-то степени оправдывает неспособность Джевонса и австрийцев увидеть, что они сами развивали анализ Милля, а не разрушали его.

6. «Классическая» концепция экономического развития

Выше (часть I, глава 4, § 1d) я попытался объяснить значение и роль того, что я назвал «видением», этого первого восприятия или впечатления от явлений, которые предстоит исследовать. Эмпирический и «теоретический» анализ этих явлений постоянно обогащая друг друга, приводят наконец к научным выводам. Но когда нас не интересует что-либо более амбициозное, чем формулировка связи между собой (в чисто логическом плане) экономических величин, т. е. когда нас интересуют логика статического равновесия или основные черты стационарного процесса, роль видения очень скромна, поскольку мы работаем над несколькими весьма очевидными фактами, понимание которых дается нам легко. Иная ситуация возникает, когда мы ставим перед собой задачу анализа экономической жизни в процессе вечных изменений. В этом случае значительно труднее ясно увидеть действительно важные факторы и черты этого процесса, чем после их определения (или когда мы думаем, что их определили) сформулировать способы их функционирования {modi operandi}. Следовательно, здесь «видение» и все ошибки, ему сопутствующие, играют большую роль, чем в другом типе исследований. Это можно проиллюстрировать на примере стагнационистского тезиса нашего времени, т. е. на примере концепции, согласно которой капиталистическая система истощила свои ресурсы, возможности частного предпринимательства иссякли и наша экономика в конвульсиях входит в состояние «вечной стагнации» или, как некоторые предпочитают говорить, «зрелости». Несомненно, для формулировки такой концепции, воплощенной также в теоретических моделях, были собраны факты и аргументы. Но очевидно, что эти факты и аргументы рационализировали ранее существовавшее видение или впечатление, которое они сами не смогли бы создать хотя бы потому, что относящиеся к данной теме наблюдения распространяются на период, слишком короткий и подверженный чересчур сильному влиянию явно аномальных событий, чтобы гарантировать надежность каких-либо выводов или предсказаний. Видения экономистов были ничем не лучше и сто лет тому назад. Рассмотрим три типа видения экономического будущего человечества, которые пытались сформулировать и утвердить авторы-экономисты рассматриваемого периода. Иными словами, рассмотрим три типа теорий экономического развития.

Первый тип ассоциируется главным образом с именами Мальтуса, Уэста, Рикардо и Джеймса Милля и полностью оправдывает присвоенный этим исследователям титул «пессимистов». Широко известны следующие черты этого типа теорий: демографическое давление, уже имеющее место, но в большей степени ожидаемое; убывающая отдача природы в ответ на человеческие усилия увеличить запас продуктов питания; отсюда падение чистой отдачи в промышленности, более или менее постоянный уровень реальной заработной платы и стабильно растущая (абсолютно и относительно) земельная рента. В данном случае нас не интересует метод, с помощью которого «классики» придали аналитические свойства своему «видению», т.е. каким образом они формулировали свои «законы» народонаселения, убывающей отдачи в сельском хозяйстве и т. д. и какое аналитическое применение они им нашли. К этому мы подойдем в следующей главе, а сейчас нас интересует только их видение, подоплека их анализа или, если угодно, их предрассудки.

Особенно интересно наблюдать в этом видении полное отсутствие воображения. Эти авторы жили на пороге самых удивительных процессов развития экономики за всю историю человечества. У них на глазах широкие возможности превращались в реальность, но они не видели ничего, кроме стесненной со всех сторон экономики и непрерывной и все менее и менее успешной борьбы за хлеб насущный. Они были убеждены, что технологическое совершенствование производства и увеличение капитала в конце концов не смогут противодействовать фатальному закону убывающей отдачи. В своем труде Elements Джеймс Милль даже предлагал соответствующие «доказательства». Иначе говоря, все они были стагнационистами. Или, пользуясь их собственным термином, все они ожидали наступления в будущем стационарного состояния, которое в данном случае означает не аналитический инструмент, а будущую действительность.

По-видимому, Дж. С. Милль был в лучшем положении. Он отбросил всякий «пессимизм» и был достаточно умен, чтобы понять, что нет причин оценивать будущее положение масс иначе как «многообещающее». Однако он думал так только потому, что верил, — как другие мальтузианцы, такие как Чалмерс, верили до него, — что человечество восприняло урок Мальтуса и было близко к тому, чтобы добровольно ограничить рождаемость, и, таким образом, гонку между капиталом и населением выиграет первый. В этом Милль оказался лучшим пророком, чем другие. Но он не имел представления о том, чего достигнет в скором времени капиталистический механизм производства. Напротив, к концу жизни (около 1870г.) он стал настоящим стагнационистом в современном смысле, полагая, что экономика частного предпринимательства сделала достаточно много из того, на что была способна, и экономический процесс уже приближался к стационарному состоянию. Но между ним и стагнационистами нашего времени есть разница. В отличие от А. Смита в Рикардо он рассматривал стационарное состояние без опасения (Основы. Кн. IV. Гл. 6), поскольку устранил из своей аргументации пугало перенаселенности. Но он также не разделял опасений современных стагнационистов, поскольку не боялся пугала недопотребления. Для него стационарное состояние было очень удобным миром без «суматохи» (его термин), где был бы не прочь жить такой философ, как он, и где царило бы всеобщее умеренное процветание. ^6-1 На вопрос, может ли существовать социальная структура капитализма в условиях, когда утрачена главная функция капиталистического предпринимателя, мы можем ответить за него следующим образом: Милль рассматривал наступление стационарного состояния как очень постепенный процесс, облегчающий необходимую адаптацию институтам и сознанию людей. В согласии со всеми английскими «классиками» (возможно, стоит сказать: в согласии с духом того времени) он сильно недооценил роль личной инициативы в процессе экономического развития и соответственно весьма преувеличил значение простого роста физических средств производства и соответственно важность сбережений. ^6-2 Принимая теорию инвестиционного процесса Тюрго— Смита, он счел самим собой разумеющимся тот факт, что для капиталовложений прежде всего нужны средства. Инвестиции как таковые не представляли дополнительной проблемы: ни их немедленное осуществление (в нормальном случае оно и было немедленным), ни направление, поскольку не было сомнения, что инвестор будет руководствоваться возможностями капиталовложений, одинаково очевидными для всех и существующими независимо от инвестора. ^6-3 В таком случае сбережение было мощным рычагом экономического развития и никогда не создавало препятствий; сам по себе акт сбережения не воздвигал их, поскольку накопленная сумма немедленно расходовалась на производительный труд; происходящий в результате этого рост производственных мощностей не вызывал затруднений, поскольку продукция правильно спланированного производства всегда могла быть продана по ценам, покрывающим издержки. ^6-4 Пользуясь нашим собственным термином, схема экономического развития, представленная Дж. С. Миллем, как и схема Сэя, была в сущности непрерывной. Схемы Мальтуса и Сисмонди служат примерами схем, работающих с перебоями, но в обоих случаях причинами перебоев являлись не столько сбережения как таковые, сколько происходящий благодаря им рост производственных мощностей. Схема Рикардо также была подвержена перебоям, но по другой причине, таящейся в его интерпретации закона убывающей отдачи.

Второй тип видения экономического будущего — «оптимистический» — может лучше всего быть представлен такими именами, как Кэри и Лист. Что бы мы ни думали о достоинствах их технического анализа, у них по крайней мере не было недостатка в воображении. Они интуитивно понимали, что доминирующей чертой капитализма была его способность создавать производственные мощности, и они видели его огромные потенциальные возможности в недалеком будущем. Большинство экономистов Европейского континента, проявляя меньшую силу воображения, но большую глубину суждений, отказывалось разделять «пессимизм» рикардианцев и Мальтуса. По крайней мере большинство из них смягчило его. Кроме того, вполне естественно, что те, кто в какой-то степени следовал в направлении, обозначенном Сэем, понимали, что видение Рикардо не подтверждалось ни фактами, ни анализом. Они были названы «оптимистами», и частично (но не полностью) под влиянием Маркса создалась традиция презирать их как поверхностных ученых. Эта точка зрения исторически связана со многими писателями типа Бастиа, вполне заслужившими такую характеристику. Но сам по себе этот «оптимизм» был результатом того, что их видение и теория были правильнее, чем у «пессимистов», но степень правильности какой-либо доктрины ни в коем случае не может всегда положительно коррелировать со способностями тех, кто ее излагает. ^6-5

Третий тип видения экономического будущего и соответствующих теорий экономического развития будет представлен только Марксом. Основанный на диагнозе социального положения в 1840-1850-х гг., идеологически искаженный в самом корне, ^6-6 безнадежно ошибочный в своем пророчестве непрерывного роста обнищания масс, неадекватно подкрепленный эмпирически и аналитически, труд Маркса все же остается самым мощным из всех. В его общей научной схеме развитие не было тем, чем оно являлось у других экономистов того периода, т. е. приложением к экономической статике, — оно служило центральной темой. И он сосредоточил свою аналитическую мощь на задаче, заключающейся в том, чтобы показать, как экономический процесс, изменяющийся в силу собственной внутренней логики, непрестанно изменяет социальную структуру и общество в целом. Мы уже подробно останавливались на величии этой концепции; ниже мы кратко обсудим ее аналитические аспекты.

Здесь мы сможем упомянуть только два пункта. Во-первых, никто, даже самые пылкие оптимисты, с которыми у Маркса этот пункт был общим, не обладал тогда более полной концепцией, касающейся размеров и мощности капиталистического двигателя в будущем. С причудливым налетом теологии Маркс неоднократно говорил, что «исторической задачей» или «привилегией» капиталистического общества является создание производственного аппарата, отвечающего требованиям более высокой формы человеческой цивилизации. Сколько бы современный позитивизм ни возмущался его методом, истинность того, что он стремился выразить, достаточно очевидна.

Во-вторых, двигатель экономического развития, по Марксу, не был похож на совершенно бесцветный процесс «сбережения» Дж. С. Милля. Маркс связал сбережения (или капиталовложения) с технологическими изменениями, чего нельзя найти в «Принципах» Дж. С. Милля. Однако все равно двигателем является «сбережение», которое у Маркса, так же как и у Милля, моментально превращается в инвестиции. Использование Марксом термина «накопление», а также его резкие выступления против «детских сказок» (kinder fibel) о том, что физический капитал создается путем сбережений, завуалировали, но не устранили этот факт. У Маркса были причины не любить термин «сбережения», одни из них были вескими, другие — слабыми. В частности, капиталистические состояния, как правило, создаются не в результате сбережения денежных доходов и старательного их накопления, а путем создания источников доходов, капитализированная ценность которых составит затем «состояние». Однако выводы из вышесказанного едва ли понравились бы ему больше, чем картина, изображающая, как хорошие и бережливые парни копят средства, пока не станут богатыми. Итак, эксплуатация должна продолжаться вечно, причем это предположение является столь жестким, что грозит подорвать на объяснительную ценность его схемы: для общественного процесса в целом основным моментом в любом случае является использование капиталистических прибылей в Целях создания производственных мощностей независимо от того, является ли или нет источником прибыли эксплуатация и вкладываются ли вновь эти прибыли в производство с целью продолжения эксплуатации. Этот основной момент, который должна отметить история экономического анализа, по существу одинаков и у Маркса и у Милля независимо от фразеологических отличий в их способе выражения идеи.

Примечания

1-1. Рекомендую тщательно изучить приложение к данному изданию, где многие моменты доктрины Милля довольно успешно увязываются с современной ему, ранней и даже более поздней научной мыслью. В остальном компетентный анализ экономических трудов Милля встречается реже, чем компетентная оценка его работ по философии и логике. Но есть один обзор, сделанный рукой мастера — это статья Эджуорта в словаре Пэлгрейва «Милль, Джон Стюарт». Ее непременно следует прочитать. Кроме того, очень подробное обсуждение экономической теории Милля дано в работе Э. Кэннана (Cannan Е. Theories of Production and Distribution. 3rd ed. 1917). Эта наиболее важное произведение при изучении данной и следующей глав.

1-2. В двух статьях, опубликованных в журнале London and Westminster Review (1838; 1840; включены в книгу Dissertations and Discussions. Vol. I), Дж. С. Милль сформулировал свое зрелое мнение относительно вклада Кольриджа и его группы в социологию, а следовательно, их влияния на него самого. Я думаю, что после внимательного прочтения этих статей наше уважение к их автору станет еще глубже. Милль прошел долгий путь к принятию критических замечаний этих мыслителей в адрес рационализма XVIII в. (а также «философии интересов школы Бентама») и оказался вполне готовым к восприятию их романтической концепции истории. В действительности я не думаю, что автор вышеупомянутых статей и отрывков из «Логики», посвященных теории государственного управления Джеймса Милля (см. выше, глава 3, § 5с), может быть по праву назван утилитаристом. Но он слишком глубоко проник в технику экономического анализа, чтобы выбросить ее за борт. Для критиков, понимавших ее не так хорошо, это выглядело как колебание и бесконечная перемена точек зрения. В действительности его взгляды в этом отношении были абсолютно последовательными и, кроме того, значительно опережали свое время.

1-3. О «Логике» и «Философии Гамильтона» речь шла выше, в главе 3.

1-4. Список этих произведений можно найти в любом справочнике. Для нас кроме трех указанных наиболее важны следующие: Autobiography (1873; в 1924 г. вышли два новых издания — Дж. Дж. Косса и X. Ласки); Some Unsettled Questions (ок. 1829-1830; опубл. — 1844); On Liberty (1859); Considerations on Representative Government (1861); Utilitarianism (1863); Auguste Comte and Positivism (1865).

1-5. Несомненно, это похвальное отношение сына к отцу мешает также разъяснить суть влияния отца в других отношениях, например в том, что касается ассоциативной психологии. Это влияние действительно может быть названо доминирующим, если мы имеем в виду общее воздействие взглядов одного ученого на другого. Но оно совсем не является доминирующим, если мы имеем в виду только сходство воззрений. Во многих, если не в большинстве областей научной мысли сын, все еще оглядывающийся на мнение отца, пришел к другим, часто противоположным выводам. По одному вопросу, отмеченному выше, со страниц произведений сына с нами говорит противник учения Джеймса Милля.

1-6. Henry Fawcett (1833-1884). Работа Генри Фосетта (Henry Fawcett, Manual of Political Economy, 1863) выдержала шесть изданий при жизни автора. Героизм и энергия этого выдающегося человека, который потерял зрение в 25 лет и тем не менее преподавал, писал, занимался спортом, был независимым членом парламента и даже с успехом исполнял функции почтового министра в английском правительстве, не могут не вызывать бесконечного восхищения. Он был предшественником Маршалла на кафедре в Кембридже. Однако в истории экономического анализа он должен стоять ниже многих значительно менее выдающихся людей, и его труд не заслуживает более подробного рассмотрения.

1-7. John E. Cairnes (1823-1875). Карьере Джона Э. Кэрнса (если слово «карьера» можно считать подходящим в данном случае) в качестве исследователя, писателя, преподавателя и политика (хотя и за кулисами) помешало слабое здоровье; это очевидная причина, по которой он не реализовал в полной мере свой огромный талант. Но даже и при этих обстоятельствах он достиг первого ряда: в 1873г., после смерти Милля, в ответ на вопрос, кто был первым ученым-экономистом в Англии (Джевонс пока еще не был оценен по заслугам), каждый упомянул бы имя Кэрнса. Для нас наиболее важным является его труд Some Leading Principles of Political Economy Newly Expounded, вышедший в 1874 г. Тем не менее мы относим автора данной работы к рассматриваемому периоду (в отличие от Джевонса, чья «Теория» была опубликована раньше, в 1871 г.), так как он изложил старый экономический анализ и явно дистанцировался от только что возникшего нового, показывая тем самым полную неспособность оценить его значение и возможности. Следовательно, мы относим его к «классикам» (в кавычках), но не к рикардианской школе. Он принадлежит к группе Милля, и мы не называем его рикардианцем по той же причине, что и Милля. Конечно, мы могли бы отнести его и к следующему периоду и вместе с Сиджуиком, Николсоном и другими включить в группу «могикан классической школы». Для нас важна также другая его работа: Character and Logical Method of Political Economy (1857) — веха в истории экономической методологии.

1-8. Несколько писем Милля к Кэрнсу было опубликовано г-ном Хью С. Р. Эллиотом (изд. Letters of John Stuart Mill. В 2 т., 1910). Я имел в виду корреспонденцию, опубликованную Дж. О'Брайеном в работе (O'Brien G. J. S. Mill and J. E. Cairnes//Economica. 1943. Nob.), которая возбуждает желание больше узнать об этой переписке.

2-1. Кажется, что это указывает на разрыв с прошлым, если мы будем судить о прошлом, например, по определению сэра Джемса Стюарта или по определению А. Смита, предложенному в начале четвертой книги «Богатства». Однако этот разрыв более кажущийся, чем реальный. С одной стороны, некоторые авторы, например Сисмонди, придерживались старой традиции определения экономической науки исходя из ее практических целей. С другой стороны, большая часть работы А. Смита является по-настоящему аналитической по своей сути, вопреки данному им самим определению; экономисты рассматриваемого периода продолжали предлагать ценностные суждения и рекомендовать политические меры, невзирая на их же собственные определения экономической науки. Этот вопрос будет обсужден ниже, в § 2с.

2-2. За исключением термина Staatswirtschaft, используемого некоторыми германскими писателями, термины, принятые на континенте, даже Nationalokonomie, были эквивалентны термину «политическая экономия». Термин «economics» вошел в употребление в последующий период, причем только в Англии и США. Немецкий эквивалент данного термина Sozialokonomie или SozialOkonomik никогда широко не применялся.

2-3. Понимая опасность, скрывающуюся в данной терминологии, архиепископ Уэйтли внес не имевшее успеха предложение заменить термин «политическая экономия», используемый в данном смысле, термином «каталлактика», от греческого слова ???????????— обменивать. В этом проявился его обычный здравый смысл. Но, не сумев ясно выразить свою мысль, он был неправильно понят и тем осложнил дело. Читателю не придется слишком напрягать воображение, чтобы представить, как это должно было поразить критиков: что?! полностью свести политическую экономию, науку об экономической судьбе человечества, к презренной теории заключения сделок?!

2-4. Дж. С. Милль принял вместо этого термин «социальная философия».

2-5. Например, одним из пунктов разногласий между Рикардо и Мальтусом был вопрос о том, возникла ли земельная рента вследствие «щедрости» или «скупости» природы. Ничто так ясно не показывает примитивность аналитического аппарата того времени, как тот факт, что два талантливых человека могли в действительности обсуждать вопрос о том, объясняется ли отдача какого-либо фактора его производительностью или его ограниченностью!

2-6. Наиболее значительные методологические трактаты того периода: Senior. Four Introductory Lectures on Political Economy (1852); Cairnes. Logical Method и пятое эссе Дж. С. Милля в его работе Some Unsettled Questions (это эссе было впервые опубликовано в Westminster Review в 1836 г.), а также относящиеся к теме пассажи из его «Логики». Некоторые критики придерживались мнения, что позиция Милля в его «Логике» отличалась от той, что он занял в эссе. Это недоразумение. В эссе рассматриваются методологические аспекты «политической экономии», под которой понимается экономическая теория. Пассажи из «Логики» касаются методологии значительно более широкого сектора общественных наук, главным образом того, что в данной книге называется экономической социологией. Эпистемологическая ситуация в этих двух областях науки существенно отличается, и рекомендацию использовать «дедуктивные» методы для одной и «индуктивные» (или «обратно дедуктивные») методы для другой нельзя назвать противоречивой. Главным доводом в данном случае служит то, что экономическая теория благодаря своему количественному характеру поддается систематическому развитию в значительно большей степени, чем аналитический аппарат любой другой общественной науки.

2-7. Мы уже отметили, что введение терминов «статика» и «динамика» не означало заимствования метода из какой-либо естественной науки. Использование экономистами термина «равновесие» означало заимствование из механики не в большей степени, чем употребление бухгалтером термина «баланс».

2-8. Это тем удивительней, что в «Логике» он даже геометрию назвал эмпирической наукой; к тому же, не будучи стопроцентным эмпириком, он, безусловно, являлся таковым в большей степени, чем Кант.

2-9. Повторяем, что это и есть реальная проверка. Буквальное значение методологического символа веры едва ли интересно кому-либо, кроме философов. Наш тест можно было бы сформулировать иначе, сказав, что любая методология, вызывающая возражение, является несущественной в тех случаях, когда ее можно исключить, не вынудив нас тем самым опустить какой-либо связанный с ней результат анализа.

2-10. Те, кто, подобно Рошеру, овладел учением Милля, не поднимали подобных вопросов. Но тогда, как мы сейчас покажем, Рошер не был в действительности критиком «классиков» в том смысле, что не имел методологического кредо, не совместимого с их взглядами. Большая часть более поздних немецких критиков, относящихся к настоящей исторической школе, вероятно не могли получить из первых рук достаточных знаний о Милле или о «классиках» вообще, поскольку трудно поверить, что в случае обладания такими знаниями они до такой степени не разобрались бы в методологии Милля: они, скорее, выступали против искаженной картины этой методологии, сложившейся к тому времени, когда они начали писать о ней. В конце концов это не трудно понять, учитывая их поглощенность собственной исследовательской программой. Но что сказать об Ингрэме (см. ниже, часть IV, глава 4)? Как он мог проповедовать евангелие «новой экономической науки», методология которой была заимствована у Конта? Единственный ответ, который я могу предложить и который сам собой напрашивается у любого профессионала, изучающего «Историю политической экономии» Ингрэма (Ingram. History of Political Economy), состоит в том, что как его знание экономической науки, так и его интерес к ней не идут дальше общих «философствований», возникших под влиянием увлечения великими лозунгами его времени, но не связанных с реальными проблемами. Другие его возражения против «классической экономической теории» дают еще большие основания для такого вывода, чем его контистское возражение против самостоятельности экономической науки.

2-11. Это настолько важно, что нуждается в повторении: труд А. Смита выглядит менее «абстрактным», так как он включает больше фактической информации, чем последующие специализированные работы по экономической теории, — задача предоставления такой информации отводится другим специальным работам в других областях знания. Однако там, где он движется по орбите экономической теории, его рассуждения не менее абстрактны, чем, скажем, рассуждения Рикардо. У последнего «абстрактность» заметнее, поскольку он ограничивается темами «абстрактного» характера и не снабжает свою работу иллюстративным материалом. Но в этом и все отличие.

2-12. Хотя обычно термин «абстрактность» использовался для критики их аргументов, он может употребляться и в их защиту. Марксисты часто (и в некоторых случаях справедливо) выходили из опасной ситуации, отказываясь от доктрины (в полемике) на одном уровне абстракции с оговоркой, что та же доктрина совершенно справедлива на более высоком уровне абстракции.

2-13. Я не имею в виду вненаучных противников теоретизирования, таких как Карлейль. Не говорю я и о таких возражениях, которые возникают из нелюбви широкой публики ко всему, что похоже на сложный аргумент, равно как и о возражениях, просто выражающих естественные предпочтения, которые каждый оказывает выбранному им типу работы.

2-14. Как уже указывалось, основной труд Книса, а также наиболее значительная часть его деятельности в качестве преподавателя относятся к следующему периоду, но единственная работа, соединяющая его с исторической школой, — Die politische Okonomie vom Standpunkte der geschichtlichen Methode (1853; значительно расширенное издание вышло в 1883 г.) — появилась именно в обозреваемый период. Эта книга представляет интерес. Она не только выражает некое ощущение общего потока общественных институтов и невозможности универсально пригодных «политических мер» (и многое другое, что автор мог бы также позаимствовать у Дж. С. Милля), но и намечает в общих чертах основные части программы Шмоллера. Но методы исследования во всех его последующих публикациях во многом отрицают эти принципы. Как преподаватель Книс тоже был весьма далек от того, чтобы насаждать экономический историзм.

2-15. См.: Roscher W. Grundlagen (пер. на англ. яз.: Principles of Political Economy. 1878. Vol. I. P. 106, note).

2-16. Это не относится безоговорочно к статье Л. Воловски {Wolowski L. Preliminary Essay), которую переводчик Рошера Дж. Дж. Лейлор предпослал английскому переводу его работы (1878). В 1878 г. все выглядело иначе, и в результате достаточно естественного смешения Лейлор стал говорить о Рошере как об «основателе» современной ему — Лейлору — «исторической школы». Таким образом создалась совершенно искаженная картина.

2-17. Конечно, в то время часто имела место путаница между тем и другим и даже отрицание обоснованности такого различия. Но она возникала не чаще, чем в любой более поздний период, включая настоящее время. В подавляющем большинстве случаев различие четко проводилось. Для Франции в этом и других отношениях типична статья Шарля Коклена о политической экономии в Dictionnaire de 1'economie politique. Особо стоит отметить значение, придаваемое Рошером различию между тем, что есть, и тем, что должно быть.

2-18. См. выше, глава 4, § 2.

3-1. Babbage Charles. On the Economy of Machinery and Manufactures (1832). Эта работа, широко используемая (в том числе и Марксом) является замечательным произведением замечательного человека. Бэббедж (1792-1871 г.), который был одним из преемников Ньютона на кафедре математики в Кембридже, одним из основателей Британской ассоциации за прогресс науки (1831) и Статистического общества, а также разносторонним писателем, затрагивавшим многие темы, был также незаурядным ученым-экономистом. Его основная заслуга заключалась в том, что он сочетал владение простой, но здравой экономической теорией с доскональным, из первых рук, знанием промышленной технологии и относящихся к ней процессов в деловом мире. Это почти уникальное сочетание знаний дало Бэббеджу возможность не только изложить большое количество хорошо известных фактов, но и в отличие от многих других авторов дать их интерпретацию. Его отличало также умение давать дефиниции: его определение машины и его концепция изобретения получили заслуженную известность. Интересно отметить, что в некоторых пунктах Бэббедж признавал приоритет Джойи, имя которого действительно Должно связываться с его собственным. В противоположность его здравой, взвешенной трактовке я привожу работу А. Юра (Ure A. Philosophy of Manufacture. 1835), который также представлял интересные факты, но не был равен Бэббеджу как аналитик.

3-2. Knight F.H. Ricardian Theory...//Op. cit. P. 6. Вторая часть данного утверждения, пожалуй, заходит слишком далеко. Но профессор Найт подкрепляет его в высшей степени значительным отрывком из письма Рикардо МакКуллоху, где Рикардо пространно выражает мысль о том, что относительные доли при распределении «не находятся в существенной связи с доктриной ценности». Хотя эти слова нельзя понимать буквально, поскольку они могут быть опровергнуты с помощью собственной аргументации Рикардо, они показывают, что даже Рикардо до конца не осознал значение того факта, что капиталистическое распределение является феноменом ценности. Зато это понял Маркс.

3-3. В его предисловии к Сэю.

4-1. Книга II, глава 1 § 5, предпоследний абзац {Милль Дж. Основы политической экономии. Т. 1. С. 338}.

4-2. Интересно отметить, что Дж. С. Милль в главе 4 «О конкуренции и обычае» книги II своего труда, выражая убежденность в том, что «лишь благодаря принципу конкуренции политическая экономия имеет право притязать на научный характер» {Милль Дж. Основы политической экономии. Т. 1. С. 394}, — очевидно понимая под этим большую определенность в отношении цен и количеств товаров при наличии конкуренции, чем в других случаях, — не считает при этом необходимым определить, что такое конкуренция. Единственным автором, правильно трактовавшим понятие совершенной, или чистой, конкуренции, был Курно, который дал ее правильное определение, не будучи при этом многословным (см. ниже, часть IV, глава 7, §4).

4-3. Безоговорочное восхваление Рошером конкуренции и его некритическое осуждение монополии см. в: Roscher, op. cit, книга II, гл. 1, § 97.

4-4. Они не были способны видеть ее сильные стороны. Я не ссылаюсь в данном случае на политическое общество и на созданные им культурные ценности: нельзя ожидать их справедливой оценки от буржуазных радикалов. Но многие экономисты также не видели преимуществ системы, отделявшей управление (administration) землей от ее эксплуатации (operation) и таким образом устранявшей самую серьезную проблему сельскохозяйственного кредита. Рациональному социализму стоило бы скопировать эту систему, разумеется заменив землевладельцев государственным органом управления.

4-5. Наш ответ, в связи с этим, может оказаться смещенным. Ввиду этого, позвольте мне четко заявить, что экономисты, больше интересующиеся историей, и тем более современные специалисты в области истории институтов, как правило, согласны с обвинением, которое я собираюсь предъявить Миллю. Его случай все же важен для общей экономики (general economics), поскольку он ввел в моду определенный вид учебников и мода эта сохранялась далеко за пределами рассматриваемого периода. Например, обсуждение собственности и наследования, которое мы находим в имевшем заслуженный успех учебнике фон Филипповича, вполне отвечает духу Милля в том, что касается методологии.

4-6. Основы. Кн. II, гл. 2; кн. V, гл. 9. Трактовка одной и той же темы в двух разных частях труда, что весьма неудобно для читателя и служит препятствием для достижения законченной формы изложения, является одним из многих признаков спешки в работе.

4-7. Из эссе Милля об утилитаризме (Mill, Utilitarianism) ясно видно, что он понимал сомнительный статус концепции «справедливости». И все же он не мог обойтись без нее, как и другие экономисты, включая современных. Даже Рикардо иногда считает одни вещи «справедливыми», а другие— «несправедливыми». В работе Милля мы не можем не обнаружить, возможно с усмешкой, заметную связь между тем, что он считал правильным и надлежащим, и скромными привилегиями, которыми пользовался он сам. Он доказывал, как и его отец, что мудрец Сократ должен был иметь немного больше средств, чем дурак; и можно утверждать с уверенностью, что Дж. С. Милль не отождествлял себя с последним. Рассмотренное выше высказывание насчет «скромного независимого существования» указывает на то же самое, поскольку только для буржуа, относящегося к вредному классу, желательность гарантий «скромного независимого существования» так же очевидна, как и для автора.

4-8. Возможно, обратившись к тексту Милля, читатель не согласится со мной, но только по той причине, что разделяет его предубеждения. Однако наши собственные предубеждения все же остаются предубеждениями.

4-9. Но, разумеется, разногласия по данному вопросу объяснялись не только этим, но еще и тем обстоятельством, что разный характер исторического развития в разных странах привел к созданию различных политических доктрин о государстве и бюрократическом аппарате, побудивших экономистов «абсолютизировать» свои мнения, обусловленные особенностями национального развития, т. е. возвысить их до вечных истин. Положение осложнилось в результате миграции идей, например проникновения учения Смита в Германию, где оно покорило не только многих экономистов, но также и большинство ведущих чиновников. Мы не имеем возможности остановиться на анализе вытекающих отсюда последствий.

4-10. Далее будет понятно, что все, что я собираюсь сказать, не относится ни к какой другой стране. Но объем, отведенный этому вопросу в книге, позволяет лишь указать на точку зрения, исходя из которой следует рассматривать подобные проблемы.

4-11. Некоторые современные экономисты называют эти абстракции «функциональными классами». Что касается нас, то для большей ясности мы будем их называть «категориями», хотя это и не всегда удобно.

4-12. К несчастью, не существует подходящего английского эквивалента для немецкого термина Wirtschaftssubjekt.

4-13. Разумеется, чтобы оценить вкус пудинга, нужно его попробовать. Никакие общие символы веры или аргументы общего характера, доказывающие невозможность анализа, например, распределения доходов в иных терминах, кроме терминов общественных классов, не могут решить вопрос. Разумеется, данный вопрос осложнен другим — о том, насколько обоснованна марксистская теория классов. Но в данном случае это второстепенный момент. Если бы даже эта теория была обоснованна, все равно оставалась бы методологическая необходимость концептуализации, приспособленной для решения специальных задач экономического анализа. Большинство современных социалистов, пользуясь современной экономической теорией, подтверждают тем самым свое согласие с точкой зрения, принятой в данной книге. Еще важнее то обстоятельство, что сам Маркс в своей аналитической практике соглашается с нами, поскольку он пользуется своей теорией классов только для интерпретации результатов, которые дает капиталистическая экономика; как мы увидим, он не вводит классы в качестве действующих лиц в свой базовый анализ. Он подчеркивает классовый аспект там, где может. Однако вне политической сферы его классы не борются друг с другом как классы.

4-14. Аналитическая трудность, с которой сталкивался «классический» анализ заработной платы в вопросе о включении свободных профессий в категорию рабочих, была частично обойдена теми, кто характеризовал свободные профессии как непроизводительные, тем самым исключая их из экономического общества, к которому главным образом применялись их положения. Те, кто рассматривал мастерство и умение как капитал, мог также присоединить их к капиталистам.

4-15. Широкая публика приняла этот термин только после 1900 г. Но, в то время как слово «капиталист» приобрело право гражданства в профессиональном языке экономистов, термин «капитализм» на протяжении всего XIX в. едва ли использовался кем-нибудь, кроме Маркса и писателей, находившихся под непосредственным влиянием марксизма. В экономическом словаре Палгрейва нет статьи под таким заголовком.

5-1. Конечно, при желании вводились подгруппы, но мы можем пренебречь этим фактом, поскольку имеем дело с общей схемой экономической теории.

5-2. Сисмонди был еще одним крупным экономистом, который сделал то же самое, но с целью упрощения, не возводя это в принцип.

5-3. Чтобы у читателя не сложилось впечатление, что это уже было у Кантильона или А. Смита, позвольте мне объяснить, почему я считаю, что формулировка Сэя должна рассматриваться как отдельный шаг в анализе. Кантильон сказал, что предприниматель приобретает средства производства по определенным ценам с перспективой продажи их по неопределенным (ожидаемым) ценам. Это очень хорошо характеризует один из аспектов деятельности бизнесмена, но не характеризует (или во всяком случае не выделяет) ее сущности. А. Смит рассматривает случай, когда капиталист ссужает свой капитал другим людям, и, таким образом, как будто признает самостоятельную функцию тех, кто берет на себя труд и риск, сопряженный с его использованием. Но бизнесмен, занимающий деньги у капиталиста, все еще остается лицом, замещающим капиталиста, т. е. посредником между владельцем капитала и рабочей силой, и вся его деятельность сводится к обеспечению рабочей силы орудиями производства, средствами существования и сырьем. Следовало бы сказать, что самостоятельная функция предпринимателя, ясно выраженная Сэем, подразумевалась как Кантильоном, так и Смитом. Но прогресс в области анализа, и не только в экономической науке, в большой степени зависит от ясного выражения понятий, которые веками подразумевались или косвенно признавались. А. Смит тоже знал, что мы платим за товары, потому что хотим их иметь, но это не делает его маржиналистом.

5-4. См. выше, глава 4, § 5, и ниже, глава 6, § 6а. Эта работа явилась наибольшим продвижением вперед со времен Сэя.

5-5. У Маркса это проявляется особенно ярко, поскольку он весьма подробно описал процесс накопления капитала. Согласно Марксу, накопленный капитал инвестируется совершенно автоматически. Все явления и механизмы крупного механизированного предприятия, зависящие от личностного элемента, полностью исключены из его поля зрения. Знаменитый отрывок из «Коммунистического манифеста» (относительно «чудес», совершенных буржуазией) как будто противоречит вышесказанному, поскольку простое вложение накопленного капитала едва ли могло быть названо действием, творящим «чудеса». Но эта концепция предпринимательской деятельности (поскольку чем же еще могли объясняться буржуазные чудеса?) ни в малейшей степени не повлияла на его основной анализ.

5-6. Поскольку многие современные экономисты также включают несение бремени риска в число предпринимательских функций, пожалуй, стоит прямо сейчас возразить против этой идеи. Как только мы поймем, что предпринимательская функция отличается от капиталистической, станет очевидным, что предприниматель, вложивший свой капитал в убыточное предприятие, терпит убытки как капиталист, а не как предприниматель. Уже было сказано, что если предприниматель занимает средства под фиксированные проценты при условии, что капиталист имеет право на получение обратно суммы займа плюс проценты независимо от результата, то последствия риска ложатся на предпринимателя, а не на капиталиста. Но это типичный пример весьма распространенного смешения экономических и юридических аспектов. Если у предпринимателя-заемщика нет своих собственных средств, то потери, очевидно, несет капиталист-заимодавец, несмотря на его юридические права. Если предприниматель-заемщик имеет средства, чтобы расплатиться с долгами, то он тоже является капиталистом, и в случае неудачи предприятия убытки ложатся на него как на капиталиста, а не как на предпринимателя.

5-7. У Маршалла был и четвертый фактор, или агент производства, — организация. Но это только обозначение комплекса тем, таких как разделение труда и механизация, лишь одной из которых является управление производством. Организация не считается фактором производства в том же смысле, что и земля, труд и капитал.

5-8. Речь идет о равновесных ценах. Как нам известно, таким способом А. Смит выражал свое признание всеобщей взаимозависимости между элементами экономической системы, что составляет еще одну из его величайших заслуг в области чистого анализа. Нам также известно, что многие не поняли этого, а некоторые критики усмотрели здесь порочный круг.

5-9. Так, А.Смит охарактеризовал валовой доход общества как «весь продукт его земли и труда» (начало главы 2 книги II).

5-10. Я, разумеется, не отрицаю, что популярные лозунги могут быть выведены из обоих аналитических построений, но в случае, если их единственной целью было завлечь простаков, детская наивность здесь отсутствовала. По-детски наивной была только честная убежденность в том, что какое-либо аналитическое построение, касающееся факторов производства, могло бы по логике вещей укрепить или ослабить политические позиции их владельцев. В данной книге неоднократно указывалось, что даже при условии наличия какого-то смысла в утверждении, что, например, земля производит все, это не объяснило бы, почему доходы от земли должны поступать ее владельцам.

5-11. Джеймс Милль и МакКуллох попытались сделать это, но добились весьма незначительного успеха.

5-12. Представляя себе экономический анализ как элемент социальной эволюции (а все теории, кроме его собственной, как окутывающий ее туман), Маркс, как упоминалось выше, придерживался мнения, что после Рикардо «буржуазная экономическая наука» вступила в стадию упадка вместе с породившим ее обществом. Небезынтересно спросить, какими фактами он при этом руководствовался. Первый факт известен: отказ «буржуазной» экономической теории формулировать свой анализ в терминах общественных классов. Второй был связан с первым и заключался в усилении тенденции к принятию трехфакторной схемы. Третий факт — тенденция утверждать, что, несмотря на задержки в развитии экономического процесса, вызванные «нарушениями», он в своей чистой логике свободен от неустранимых препятствий. Маркс воспринял это как еще одну попытку «апологетики», хотя, если исходить из другой точки зрения, это утверждение было естественным следствием прогресса анализа. Четвертый факт — тенденция к замене того, что Маркс считал глубочайшей истиной, описанием поверхностных явлений деловой практики так, как они предстают перед бизнесменом. Предлагаю читателю теперь составить собственное мнение по этим вопросам. Это будет замечательной тренировкой мысли.

5-13. Он также обощил понятие «земли», включив в него все «природные факторы».

5-14. Несмотря на приоритет Сэя в данном вопросе и несмотря на то, что мы, современники, не очень высокого мнения об этой схеме, это было большим достижением в период около 1830 г.

5-15. Термин «реквизит» (Requisite), насколько мне известно, обязан своим существованием Джеймсу Миллю, включавшему в число «реквизитов» труд и капитал вместо труда и земли. Дж. С. Милль употребляет также термин «агенты».

5-16. Если бы нам хотелось повредничать, мы могли бы процитировать его и показать, что он начал с двух факторов, а после продолжительного обсуждения «сократил» эти два фактора до трех (книга I, глава 1, § 1; глава 7, § 1).

5-17. Специфически рикардианский элемент в теории ренты был логически не нужен ему, поскольку для объяснения цены услуг земли достаточно просто наличия таких ее свойств, как «нужность» и ограниченность. И все же он поддерживает рикардианский взгляд на ренту, например во фразе, которой заканчивается § 2 главы 2 книги III.

5-18. Давайте сразу же отметим, что подобное «разложение» капитальных благ, например станка, связано с двумя проблемами: во-первых, «разложением» станка на факторы, которые входят в него и содержат услуги других капитальных благ; во-вторых, «разложением» только на землю и труд (а у Маркса только на труд). В следующий период сначала Бем-Баверк, а вслед за ним Викселль использовали и пропагандировали «разложение» капитала на землю и труд.

5-19. Пример подобной уступки на словах, вуалирующей принятие триады, виден в известном выражении, что капитал увеличивает производительность труда (или что его функция заключается в повышении эффективности труда). Кажется, что это указывает на однофакторную теорию, где почетное качество производительности приписывается только труду, но в действительности, насколько это касается объяснения фактов, это указывает только на «признание» роли капитала как фактора производства.

5-20. Недостаток такого метода заключается в том, что некоторые понятия будут использоваться раньше, чем они будут полностью объяснены. Хотя серьезного неудобства это не создаст.

5-21. Рикардо употребил термин «оборотный капитал»; см., однако, ниже, глава 6, § 5b.

5-22. Рикардо, конечно, пренебрег амортизации машин и пр. Это можно было бы легко исправить, но мы поступим так же, как он. 2000 фунтов должны потребляться ежегодно, иначе процесс не был бы стационарным.^

5-23. Несмотря на громоздкость модели, заимствованной нами у Рикардо, она все же послужит двум целям, достижение которых в какой-то мере поможет читателю. Во-первых, она проиллюстрирует, что такое динамический анализ в современном понимании и чем он отличается от типа исследования, названного Дж. С. Миллем «динамикой». Во-вторых, она поможет объяснить то, что звучит как парадокс даже для некоторых современных экономистов, а именно как можно трактовать стационарный процесс с точки зрения динамики. Эта трактовка заключается просто в описании подобного процесса в виде величин, относящихся к разным периодам времени. Специфическая форма динамического анализа, которую представляет данная модель, часто по очевидным причинам называется «анализом периодов» {Period Analysis}.

5-24. Разговор об эксплуатации может завуалировать такое положение вещей, но не может его изменить. Если бы меня спросили, как легче всего разрушить теоретическое построение Маркса, я непременно ответил бы так: начните с допущения Маркса, что капиталист авансирует заработную плату рабочим, и сделайте логические выводы из этого допущения. Я, конечно, добавил бы, что это ответ на вопрос о том, какой из способов критики Маркса является самым легким, а не наиболее глубоким.

5-25. Маркс, испытав на себе более непосредственное влияние Кенэ, чем любой другой экономист его времени, и яснее других поняв важность такого исследования, попытался построить собственные таблицы или схемы воспроизводства, исходя из «экономической таблицы» Кенэ. Недостатки его метода помешали ему значительно продвинуться в этом направлении или достичь успеха в попытке заменить схему арифметическими или алгебраическими уравнениями. Однако in magnis voluisse sat est {в великих делах уже само желание достаточная заслуга — лат.}, и он интуитивно понимал больше, чем мог выразить. Его усилия, естественно, сосредоточились на случае «расширенного», а не «простого» воспроизводства. Но он правильно вывел условие стационарности, а также условие равновесия для двух подразделений общественного производства: производства потребительских благ и производства производительных благ. Те из читателей, кого интересует данный вопрос, найдут все необходимые сведения в работе Суизи (Sweezy P. M. Theory "Г Capitalist Development) и в приложении к ней, написанном Сигето Цуру.

5-26. Эта странная идея, согласно которой предполагается, что у капиталиста-нанимателя имеется запас капусты и ботинок, которые он продает своим рабочим, должна рассматриваться как мера упрощения, предназначенная для выявления фундаментальных черт и смыслов, скрытых под предательской массой поверхностных явлений денежной экономики. Предполагается, что «капиталисты», не являющиеся сами производителями продуктов питания и предметов первой необходимости, приобретают их у тех капиталистов, которые ими обладают. Если даже допустить, что эта схема правильно выявляет основные черты, нам следует отметить, что она пренебрегает многими промежуточными шагами и недопустимо сближает фундаментальные категории (другим примером этого является «классическая» теория сбережений и инвестиций), так что возможность сделать практические выводы из подобной теории становится сомнительной.

5-27. Весьма типичные трудности, испытанные большинством авторов при решении задачи концептуализации, заключались в том, что подавляющее большинство продолжало определять производство с точки зрения технологии. Они рассуждали о неспособности человека «создать материю» и о его способности перемещать ее и изменять ее формы надлежащим образом, а также о других, совершенно не относящихся к делу вещах. Утверждение Сэя, что производство создает полезности, указывало в правильном направлении, но значительно важнее было то, что, исходя из своего определения предпринимательской деятельности, Сэй подчеркивал важность комбинирования услуг.

5-28. См.: Knight F.H. The Ricardian Theory of Production and Distribution// Canadian Journal of Economics and Political Science. 1935. Febr. Vol. 1. Правда, Найт веско подтверждал свое обвинение цитатой из письма Рикардо к МакКуллоху о том, что «пропорции, в которых общий продукт делится между землевладельцами, капиталистами и работниками... по сути не связаны с доктриной ценности» (Ibid. P. 6, note). Это неверно даже с точки зрения самого Рикардо. [Такая же по сути сноска приведена выше, в § 3. Незадолго до смерти И. А. Ш. хотел пересмотреть данный раздел (5) (его заметки указывали на неудовлетворенность слабой аргументацией).]

5-29. Об устранении Марксом ренты из конечной задачи см. выше, глава 1, § 4, о его уравнении распределения, выраженном в марксистских ценностных {стоимостных} величинах, см. ниже, глава 6, § 6g.

6-1. Такое стационарное состояние было весьма своеобразным и не соответствовало данному выше определению. Оно не вполне исключало технологический прогресс или рост капитала. В действительности оно было стационарным только в отношении населения, и поэтому предполагалось, что в силу этого все остальное будет происходить более спокойно.

6-2. Конечно, мы можем дать такое определение сбережений, которое сделает данное утверждение бессмысленным. Но я подразумеваю под сбережением (или бережливостью) характерное, всем известное (если только мы не слишком хорошо знакомы с экономической теорией 1930-х гг.) явление и, следовательно, рассматриваю его как один из факторов процесса накопления физических капитальных благ. В таком случае мое заявление означает, что Дж. С. Милль, подобно всем, кто продолжил линию Тюрго-Смита, ошибочно считал бережливость фактором первостепенной важности (каузальным фактором) этого процесса.

6-3. Этот механистический взгляд также был важным элементом в экономической картине мира (Weltbild) «классиков». Они совершенно не подозревали о том, какую большую часть капиталистической действительности они тем самым обходили молчанием.

6-4. Трактовка последнего положения представляет большую трудность, чем это казалось Дж. С. Миллю и экономистам его времени, придерживавшимся того же направления. Однако его оппоненты были ниже, а не выше той ограниченной истины, которую оно утверждало. Кроме того, Милль, хотя и очень узко, только через сбережения, признал наиболее очевидную из всех истин, касающихся капиталистического развития: что в силу своей логики оно имеет тенденцию повышать жизненный уровень масс.

6-5. В этом и других отношениях данный случай аналогичен доктрине фундаментальной гармонии классовых интересов. При тщательном рассмотрении эта доктрина оказывается пригодной только частично, но в большей степени, чем доктрина о неизбежном антагонизме классов. Но последняя пропагандировалась с непревзойденной силой и, более того, выражает идеологию радикальных интеллектуалов. Первая доктрина никогда не выдвигалась достаточно энергично или даже убедительно и не совпадает с планами радикальных интеллектуалов. Они считают, что над ней можно посмеяться, как над комическим персонажем Каспаром Милктостом, и это столь же или более эффективно, чем любой серьезный аргумент. Однако необходимо отметить вот что. Пессимистические взгляды, независимо от того, какими доводами они подкрепляются, всегда кажутся общественному мнению более «глубокими», чем оптимистические.

6-6. Выше указывалось, что Маркс создал свою картину социальной действительности на основе радикальной идеологии времени формирования его взглядов.

вернуться

Координация материалов. Экономическая школа

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Контакты