ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Часть IV. С 1870 по 1914 г. (и далее) 

Глава 2. Общий фон и основные черты

1. Экономическое развитие

2. Поражение либерализма

3. Политика

а) Свободная торговля и внешняя политика

b) Внутренняя политика и Sozialpolitik (социальная политика)

с) Фискальная политика

d) Денежная политика

4. Искусство и общественная мысль

а) Буржуазная цивилизация и ее непокорное детище

b) Буржуазная цивилизация и ее философия

Чем ближе к нам эпоха, тем сложнее нам ее понять: нашу собственную мы знаем хуже всего. Уже по одной этой причине изложение основных черт рассматриваемого периода должно быть произведено с большей осторожностью, нежели предшествующего. Более того, по мере того как буржуазная эра исчерпывала себя, эти культурные черты становились все более сложными. Читателю предлагается вспомнить, о чем шла речь в части III (глава 3), когда мы говорили об отсутствии единообразия в основных чертах культуры или Zeitgeist любой эпохи: утверждение о единственном доминирующем Zeitgeist означает искажение фактов — в большинстве случаев идеологическое. Эта фундаментальная истина социологии особенно справедлива для рассматриваемого периода. Хотя мы должны решительно упрощать вещи, нижеследующие комментарии прояснят это с достаточной очевидностью.

1. Экономическое развитие

Рассматриваемый период, так же как и предшествующий, был периодом быстрого экономического развития. Именно в это время Германия и Соединенные Штаты приобрели статус ведущих индустриальных держав. Но и в других станах, а именно в Австрии, Италии, Японии и России, индустриализация происходила не менее значительными темпами (хотя, конечно, абсолютные показатели были гораздо ниже). После 1900 г. Англия уже не могла угнаться за лидерами, хотя до этого там происходило повышение благосостояния, которое характеризуется ростом реальной заработной платы с 1880 по 1900 г. почти на 50 процентов. ^1-1 Это создало совершенно новый уровень жизни для масс.

Но почти до конца столетия физическое увеличение выпуска сопровождалось падением цен, повсеместной безработицей и убытками фирм. Периоды «процветания» были короче и слабее, чем «депрессии». Весь промежуток между 1873 и 1898 гг. окрестили Великой депрессией. ^1-2 Этот вариант «парадокса бедности среди изобилия» объяснить несложно. Все наблюдаемые феномены могут быть удовлетворительно объяснены обильным потоком продуктов, произведенных на значительно расширившихся за два предшествующих десятилетия производственных мощностях. В социалистическом обществе такие периоды приветствовались бы как периоды «сбора урожая». В капиталистическом обществе они тоже являются таковыми. Но этот аспект был полностью заслонен страхами, страданиями и возмущением, порожденными сдвигами в существовавших производственных структурах — первым следствием технологического или коммерческого прогресса. Проиллюстрируем это примером. В 1870-х и 1880-х гг. улучшение условий наземной и морской транспортировки привело к значительному увеличению ввоза дешевой американской пшеницы в Европу, что вызвало жестокую депрессию в сельском хозяйстве европейских стран. Конечно же, это было важным фактором 50-процентного повышения реальной заработной платы в Англии, о котором говорилось выше. Но европейские фермеры и представляющие их силы придерживались иного взгляда. И даже если бы они его не придерживались, им было бы не легче. Сельскохозяйственный сектор везде был достаточно важен, а потому его депрессия «распространилась» на остальные сектора. Промышленность испытывала аналогичные трудности, однако для объяснения этого потребовалось бы больше места. В известном смысле это были поверхностные трудности, присущие процессу адаптации, ведущему от одного долгосрочного периода процветания к другому. Тем не менее для многих индивидов и групп единственным доступным методом адаптации было разорение. Для рабочих это означало безработицу или постоянную угрозу ее.

Читателю будет несложно представить себе возникшие отсюда практические проблемы, а также реакцию на них со стороны групп, классов, партий и правительств. На этом фоне и должно происходить дальнейшее изложение в данной главе. Эти факты настолько очевидны, что о них не позабудешь. Скорее мы рискуем преувеличить степень влияния упомянутых фактов — «прогресса» и его превратностей — на политическую и культурную историю. Например, эти факты в значительной мере объясняют наблюдавшуюся радикализацию масс: растущий уровень жизни и ощущение новых возможностей способствовали этому не меньше, чем угроза безработицы. Они также в значительной мере объясняют общий интерес к социальным реформам, тенденции формирования промышленных объединений (особенно картельного типа), растущую активность государства, неудовлетворенность результатами политики свободной торговли и даже возрождение милитаризма. Но тот факт, что ни одна из этих тенденций не показала никаких признаков ослабления, а многие из них набрали еще большую силу в течение пятнадцати предвоенных лет, отличавшихся совершенно другой экономической обстановкой, говорит о том, что не следует слишком доверять подобным объяснениям. Есть более глубокие причины... [И. А. Ш. намеревался продолжить этот параграф.]

2. Поражение либерализма

В целом на протяжении рассматриваемого периода, по крайней мере до начала нашего века, класс предпринимателей по-прежнему имел свободу действий, хотя это более справедливо для Соединенных Штатов, чем для Европы. Однако его безмятежная уверенность в достоинствах laissez-faire уже исчезла, а уверенность в своей правоте стремительно исчезала. Враждебные силы постепенно сгруппировывались, с чем ему приходилось считаться. Что еще более важно, росла склонность класса предпринимателей к компромиссу и к принятию взглядов противников. ^2-1 Экономический либерализм, ^2-2 таким образом, оброс оговорками, которые порой означали отказ от его принципов. Политический либерализм начиная с 1880-х гг. утрачивал поддержку со стороны электората намного быстрее, чем это может показаться на первый взгляд: лишь в немногих странах, таких как Германия и Австрия, по-настоящему либеральные партии — в том смысле, в каком это слово употребляется в данной книге, — потерпели открытое поражение на выборах; в других, особенно в Англии, сила существующих политических организаций и их лидерство были столь значительны, что позволяли одерживать победы при принятии ими более радикальных программ. ^2-3 Надеюсь, нет необходимости объяснять, по каким причинам и в какой степени в Соединенных Штатах все это было иначе. Вместо того чтобы проводить обстоятельный анализ, скажем здесь, что, оставляя за кадром множество групп и движений, ни одно из которых не было достаточно сильным, чтобы ощутимо влиять на государственную политику, весь американский радикализм сводился — это справедливо и для экономистов — к враждебности в отношении большого бизнеса (к «обузданию монополий»),

Прежде чем пытаться увидеть, как все это отражалось на тех областях публичной политики, которые интересуют нас в первую очередь (§ 3), мы должны бросить краткий взгляд на то, что было описано выше как враждебные буржуазному laissez-faire политические силы, набиравшие вес в течение рассматриваемого периода. Ортодоксальный социализм — наиболее яркая из них. Но в течение данного периода он не являлся самой влиятельной силой. В любом случае можно считать, что ход его развития настолько хорошо знаком читателю, что для наших целей будет достаточно весьма скромных комментариев. ^2-4 Во-первых, этот период ознаменовался ростом марксистских партий почти во всех странах. Но даже достигшая наибольшего успеха из них, Социал-демократическая партия Германии, которая по доле талантливых людей и количеству членов явлалась важным фактором в политике, принципиально держалась в стороне от политической ответственности, ^2-5 что делало ее практическое влияние, даже в вопросах социального законодательства, гораздо меньшим, чем оно могло бы быть. Из других марксистских партий ни одна (за исключением австрийской) не обладала значительной численностью. Немарксистские социалистические партии, плавно переходившие в несоциалистические организации рабочих и не испытывавшие опасений по поводу сотрудничества с буржуазными партиями, становились влиятельными политическими силами. Эти события, — породившие широко обсуждавшуюся проблему мильеранизма, ^2-6 — а также появление в 1906 г. лейбористской партии в английском парламенте имеют, конечно же, огромное значение. Но до поры до времени их важность была лишь симптоматической. Для тех, кто держал ухо востро, другой симптом был даже более значительным — и намного более важным, чем самые пышные революционные речи. Разумеется, многие буржуа обычно лопались от ярости при одном только слове «социализм». Но были и другие, симпатизировавшие социалистическим идеям и тем или иным способом оказывавшие им практическую поддержку (хотя и не всегда открыто) в намного большей степени, чем это обычно признается. Конечно, несоциалистическое голосование социалистических партий было во многих случаях не чем иным, как следствием временных обид. Но росло число тех, кто одобрял либо идеалы социализма, либо текущие цели социалистических партий, либо то и другое, но по-прежнему заявлял о том, что он не социалист.

Рост буржуазных радикальных групп и партий имел в тот исторический момент большее практическое значение. Они весьма различались по типам и программам — от либеральных групп старого типа, взявших на вооружение более или менее важные элементы социальной реформы, до групп интеллектуалов, происходивших от старых философских радикалов и мало отличавшихся (если вообще отличавшихся) от социалистов-«реформистов», таких как Эдуард Бернштейн (см. ниже, глава 5, § 8). Причина, по которой радикалы более передового типа имели политический вес, абсолютно не соотносящийся с долей их голосов в парламенте, — или, как английские фабианцы, ^2-7 не имели голосов вообще, — заключалась в том, что правительствам зачастую была необходима их поддержка в опасных ситуациях как там, где радикалы создавали собственные партии, так и там, где они образовывали левое крыло более крупной партии иной ориентации. Эта ситуация весьма характерна для эпохи.

Буржуазный радикализм можно рассматривать как простой побочный продукт развития идей социализма. Последний же, без сомнения, был продуктом общества laissez-faire: не надо быть марксистом для понимания того, что система частного предпринимательства склонна развиваться в направлении социалистической формы организации. Факты, которые мы до сих пор обсуждали, какими бы зловещими они ни казались для буржуазного порядка вещей, были тем не менее неотъемлемой частью самого этого порядка и в этом смысле абсолютно «естественными». Но были и другие факты, не укладывавшиеся в схему или логику капиталистической эволюции. Некоторые из них не представляют трудности для анализа, другие — наоборот.

В отношении первой категории нам будет нетрудно понять, что быстрое развитие капитализма 1вызовет сопротивление со стороны слоев общества, которым он чем-либо угрожает и которые не могут адаптироваться к новой форме существования. Так обстояло дело с европейским крестьянством — а также с английскими и особенно ирландскими фермерами — и с независимыми ремесленниками континентальной Европы. Землевладельцы были, конечно, в той же лодке. Вполне естественно, что они призывали к протекционистским законам — что нарушало принципы экономического либерализма — и оказывали поддержку группам и партиям, которые были антикапиталистическими, хотя и не социалистическими. ^2-8 Однако даже в рамках указанного явления мы не должны считать, что этим все исчерпывается. Многие представители этих групп не считали, что речь идет о конкретной сложной экономической ситуации — они полагали в отличие от буржуазных радикалов, что вся либеральная схема, включая ее правовые и моральные аспекты, в корне неверна.

Вторая категория включает случаи, в которых то же отношение к либерализму было более явным и представляет собой проблему, так как оно не связано напрямую с бедственной экономической ситуацией. В странах, где бюрократия была мощным фактором и где, как в Германии, она спонсировала экономический либерализм в предшествующий период, произошла значительная перемена: все еще не становясь открыто враждебной, бюрократия начала смотреть на класс предпринимателей иначе — как на нечто, подлежащее контролю и управлению, а не отпусканию на самотек, — почти как американская бюрократия сегодня. Значительно выросший класс белых воротничков и другие группы, которые стали называть «новым средним классом» («старый» состоял из фермеров, ремесленников и мелких торговцев) оказывали сильное сопротивление социалистической пропаганде. Но меньшинство, принимавшее экономический или политический либерализм в нашем смысле, ненамного превышало (если превышало вообще) социалистическое меньшинство. Остальные вырабатывали собственные взгляды и программы реформ. Наконец, индивиды и подгруппы всех классов освобождались от экономического и политического либерализма — пусть зачастую и сохраняя вывеску, — чтобы поступать так же. Несмотря на все различия интересов и культурных предубеждении, безусловно существовавшие между ними, одна идея была общей: центральную или руководящую роль они отводили Государству и Нации — национальному государству. Соответственно, эти тенденции обычно называют «националистическими», или «неомеркантилистскими», или «империалистическими», но эти и другие термины выражают лишь отдельные аспекты явления, которому столь же трудно дать определение, сколь и объяснить его: они не отражают целого. У марксистов есть простые формулы, из которых, возможно, самая простая позволяет «уложить» эти феномены в их схему, согласно которой «империализм» есть последняя стадия (или «последний козырь») капитализма. Популярная социальная психология предлагает другую простую формулу. У меня таковой нет. Мне придется удовлетвориться указанием на то, что мы рассмотрели корни современного тоталитаризма.

Совершенно отличным по природе, но столь же враждебным экономическому и политическому либерализму в нашем смысле было другое движение, которому намного проще дать определение, так как оно само себя определило. Краткости ради мы примем распространенное, но вводящее в заблуждение название: христианский социализм. Также для краткости мы ограничимся рассмотрением римско-католической его ветви: она была единственной, сформировавшей крупные независимые партии (такие, как партия Центра в Германии), которые обладали уникальной особенностью: они сохраняли целостность исключительно благодаря религиозной принадлежности своих членов. В остальном же по экономическим интересам и политическим позициям их члены различались настолько, насколько это вообще возможно — от крайнего консерватизма до крайнего радикализма, — и при этом эффективно взаимодействовали.

В течение рассматриваемого периода католическая церковь на европейском континенте была объектом законодательных и административных атак со стороны враждебных к ней правительств и парламентов — в Англии враждебность не шла дальше бурных дискуссий о «ватиканизме» — чего и следовало ожидать в преимущественно «либеральном» обществе. Чего нельзя было ожидать — так это того, что упомянутые атаки повсюду закончатся отступлением и в результате католическая церковь станет сильнее, чем в прошлые века. Политический католицизм стал результатом ренессанса религиозного католицизма. Глядя в прошлое, мы видим не только укрепление католических взглядов людей, никогда от них не отказывавшихся; мы видим также изменение позиций бывших отступников: около 1900 г. часто можно было наблюдать католическую семью, в которой старое поколение было светским и либеральным, а молодое — верующим и «клерикальным». Это один из наиболее значимых красочных мазков в нашей картине. Но с точки зрения задач этой книги большее значение имеет другой факт. Политический католицизм с самого начала выступал за социальную реформу. Я не могу здесь сделать больше, чем упомянуть такие имена, как де Мун, фон Кеттелер, фон Фогельзанг. ^2-9 В этом внимании католической мысли к условиям труда не было ничего нового. Это было лишь привлечением старой традиции к проблемам эпохи. ^2-10 Но к концу столетия развилось нечто новое, а именно определенная схема социальной организации, которая, используя существующие элементы межгруппового взаимодействия, была нацелена на построение общества — и государства, — функционирующего посредством самоуправляемых профессиональных ассоциаций в рамках этических предписаний. Набросок такого «корпоративного» государства содержится в энциклике Quadragesimo Anno (1931). Поскольку это нормативная программа, а не аналитический труд, мы не будем рассматривать ее в этой книге. Я лишь упомяну имя человека, сделавшего больше, чем кто-либо другой, для разработки этой концепции общества: иезуит Генрих Пеш. ^2-11

И наконец, какова была позиция экономистов? На этот вопрос трудно ответить, так как «республика» экономистов была раздираема теми же разногласиями, что волновали политические группы. По-прежнему были весьма многочисленны индивиды, цеплявшиеся за либеральную доктрину как целое — особенно в Соединенных Штатах. Существовали строго либеральные группы и в Европе, среди которых наиболее яркий пример — парижская группа (см. ниже, глава 5, § 3). Но Маршалл заявлял о своей симпатии к целям социализма и говорил без объяснений и оговорок о «бедствиях неравенства»; он также был первым ученым, доказавшим теоретически, что laissez-faire даже при совершенной конкуренции и независимо от этих бедствий неравенства не может обеспечить максимальное благосостояние для общества в целом; он ратовал за высокое налогообложение в большей степени, чем это характерно для «чистого» либерализма. Это справедливо для большинства английских экономистов. Если мы и классифицируем их как «либералов», то лишь благодаря их настойчивости в защите свободной торговли, а также, возможно, тому факту, что мы уделяем недостаточно внимания описанной ранее метаморфозе принципов английской либеральной партии. Большинство германских экономистов были приверженцами Sozialpolitik, совершенно нетерпимыми к «смитианству» и «манчестеризму». ^2-12 В целом профессиональные экономисты во всех странах предоставляли политическую поддержку скорее контрлиберальным, чем все еще продолжавшим доминировать либеральным тенденциям. В этом смысле мы можем сказать, что альянс между экономической наукой и либерализмом — и, с некоторыми исключениями, между экономической наукой и утилитаризмом — был разрушен.

3. Политика

Во всех сферах публичной политики события отражали как продолжающееся доминирование либерализма laissez-faire, так и противодействующие ему тенденции, которые указывали на изменение соотношения политических сил и влияние новых взглядов, о которых было кратко сказано в предыдущем параграфе.

а) Свободная торговля и внешняя политика. Около 1870 г. многие наблюдатели — среди них М. Шевалье — уверенно предсказывали превалирование универсальной и ничем не ограниченной свободы торговли к концу столетия. Они также прямо или косвенно предполагали победу принципов и мер внешней политики, ассоциируемых со свободной торговлей, таких как улаживание конфликтов при помощи взаимных уступок или арбитража, сокращение вооружений, международный золотой монометаллизм и т.п. Подобные ожидания не были столь абсурдными, сколь они представляются нам сейчас. Фактически предпосылки для всего этого содержатся в принципах экономического и политического либерализма (в нашем смысле); нельзя назвать абсурдными ожидания, вытекающие из логики доминирующей системы. Более того, до конца столетия их подкрепляла не только логическая дедукция. Англия поддерживала свободную торговлю, другие державы ^3-1 также придерживались ее в разумных пределах. Имели место несколько крупных войн. Но надо делать скидку на пережитки и на инерцию ситуации. Более того, мир заключался в каждом случае по обоюдному согласию и без демонстрации мстительности. Международный суд в Гааге и несколько случаев улаживания конфликтов с помощью арбитража обещали дальнейшее продвижение к мирному (если не пацифистскому) состоянию. Примерно до 1900 г. военные расходы оставались повсюду относительно умеренными^3-2 и министры финансов не без успеха боролись за их сокращение. ^3-3 Англия и Франция значительно расширили свои колониальные империи, Германия и Италия положили начало своей колониальной кампании с использованием грубой силы. Но даже здесь современный «либеральный» наблюдатель мог бы испытать комфорт от некоторых фактов. Значение столь сильной демонстрации «империалистической» позиции, какой была, например, английская война с Бурскими республиками, существенно снижается тем фактом, что этой политике активно противостояла часть Либеральной партии и что лидер этой партии (сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман) вскоре одержал громкую победу на выборах (1906).

Только знание того, чем все это кончилось, побуждает нас выдвинуть иную интерпретацию этих «исключений» и «демаршей», а также таких фактов, как наращивание мощи германского флота, военные приготовления правительства Бальфура, неистовая агрессивность Германии и эффективная политика «Антанты» со стороны Англии. Все это, в том числе данные «исключения», возвещало о новой позиции, возникшей в противостоянии гладстоновскому либерализму и взявшей у него лучшее^3-4 к концу рассматриваемого периода, о чем свидетельствуют гонка вооружений и другие безошибочные симптомы. Эта «империалистическая» или «неомеркантилистская» позиция была всеобщей. Но она выделялась классической чистотой в протекционистской («Реформа тарифов») кампании в Англии, которая ассоциировалась с блестящим лидерством Джозефа Чемберлена, хотя и закончилась в конце концов провалом. Основным элементом программы было предпочтение имперских интересов, а не протекционистские меры сами по себе: аргументы экономистов, касающиеся экономических достоинств и недостатков протекционистских пошлин, абсолютно не могли решить реальную — империалистическую — проблему.

b) Внутренняя политика и Sozialpolitik <социальная политика — нем.>. К концу предшествующего периода расширение избирательных прав на новые слои общества перестало быть предметом особого интереса либеральных партий. Обсуждаемый период принес новые расширения <этих прав>, которые определенно предвосхищали всеобщее избирательное право, хотя и не позволяли достичь его. Это, конечно, соответствовало либеральным веяниям; но это было и потенциальным фактором, питающим контрдвижения. Остальная внутренняя политика в целом (с исключениями, которые не должны отвлекать наше внимание) проводилась с оглядкой на это. В промышленной политике первыми американскими примерами регулирования или контроля стали Закон о торговле между штатами (Interstate Commerce Act), предметом которого было регулирование (с пересмотром в судебном порядке) цен, взимаемых коммунальными службами, и Антитрестовский закон Шермана. ^3-5 Но публичное регулирование (или контроль) продолжало оставаться «вмешательством» — термин, не обязательно предполагающий неодобрение, но, скорее всего, отражающий укоренившееся мнение, что законодательная или административная деятельность в промышленности требует специального оправдания в каждом индивидуальном случае или классе случаев. Намного важнее, однако, было новое движение к социальным реформам в интересах трудящихся — Sozialpolitik.

Проводившиеся в действительности реформы состояли главным образом в: а) принятии законодательства, позволяющего правительствам занимать иную позицию по отношению к организациям трудящихся и забастовкам (в Англии решающие шаги были предприняты в конце 1870-х гг. правительством Дизраэли); b) принятии законодательства о рабочем времени и условиях работы (английский пример — введение 8-часового рабочего дня для шахтеров в 1908 г.); с) социальном обеспечении (страхование от несчастных случаев, по болезни, пенсии по старости, пособия по временной безработице). Здесь лидировала Германия (законы 1884 и 1887 гг., расширенные законодательными актами в 1890-х), но введенные правительством Кэмпбелла-Баннермана в Англии пенсии по старости, независимые от трудового вклада, и дальнейшие шаги, предпринятые правительством Асквита, ознаменовали важные достижения, превзошедшие немецкие. За исключением некоторых законов в отдельных штатах, практически ничего такого не происходило в Соединенных Штатах. В Европе, однако, все страны продвигались в этом направлении, хотя и с разной скоростью.

Для нас все-таки важным является не то, что на самом деле было сделано. Не являются также предметом нашего первоочередного интереса вопросы о том, насколько принятые меры укладывались в либеральную схему и в какой мере они служили лишь продолжением старой политики — политики либерального или патерналистского государства. В некоторой степени на оба вопроса можно ответить утвердительно; новых начинаний было меньше, чем были склонны полагать как друзья, так и враги Sozialpolitik. Для нас важен новый дух, в котором были предприняты эти начинания, новое отношение к ним со стороны большой части буржуазной публики и тот факт, что они были восприняты — опять же и сторонниками и врагами — как первые элементы намного более широкой схемы социальной реконструкции. Именно по отношению к будущей фундаментальной реконструкции Sozialpolitik была оппозиционным течением даже там, где она получала поддержку новых либералов — сторонников реформ, отличную от поддержки радикалов, с одной стороны, и консерваторов — с другой. Наконец, важно отметить связь с империализмом, национализмом или неомеркантилизмом. Эта связь не была повсеместной — она отсутствовала у одной из групп — буржуазных радикалов. Там, где они, как например в Англии, составляли основной контингент приверженцев, связь практически неразличима. Но даже там — с такими людьми, как Джозеф Чемберлен, — социальная реформа и империализм считались взаимодополняющими. В Германии это прослеживается более отчетливо. Нельзя понять эту эпоху, если не принять в расчет тех, для кого национальное самоутверждение и Sozialpolitik были двумя сторонами одной медали.

с) Фискальная политика. Поскольку ничто так ясно не отражает характер общества и цивилизации, как проводимая политическим сектором этого общества фискальная политика, мы можем ожидать в данной сфере особенно четкого проявления тенденций и контртенденций. Именно это и имеет место.

С одной стороны, сбалансированный бюджет (фактически бюджет, имеющий некоторый профицит, необходимый для сокращения долга) оставался фундаментальной частью символа веры финансовой системы, хотя практика часто это не подтверждала; кроме того, налогообложение применялось лишь для увеличения доходов, а не для достижения каких-либо других эффектов помимо неизбежных; для того, чтобы сохранять налоги как можно более низкими, расходы должны были ограничиваться «необходимыми» статьями. Гладстон (и его министры финансов) всецело придерживались этих принципов. Так поступал Гошен, министр финансов второй администрации Солсбери (1886-1892 гг.) и по мере своих возможностей все континентальные министры финансов, чьи имена вошли в историю, такие как Раймон Пуанкаре, Витте, Пирсон, ^3-6 Бем-Баверк и Микель. Последние три имени могут служить примером выхода за рамки гладстоновского стиля управления финансами — в Англии аналогичной мерой было введение в 1909 г. суперналога. Правда, эту меру еще можно считать удовлетворяющей схеме либерализма и laissez-faire: речь шла о введении прогрессивного подоходного налога на общий задекларированный доход индивидов, конечно отличавшегося от подоходного налога в английском понимании этого термина. Мы настолько привыкли к нему, что перестали понимать значение этого нововведения. Но если читатель поразмышляет о том, что в то время (начало 1890-х) ни одна из великих держав не имела ничего подобного и английская система пользовалась заслуженным престижем, обусловленным ее экономическим и административным успехом, то он осознает величие достижения, в первую очередь ассоциируемого с именами прусского министра финансов Йоханнеса фон Микеля (1891-1893 гг.) и австрийского министра финансов Евгения фон Бёма-Баверка. ^3-7

С другой стороны, победоносно утверждалась противоположная тенденция: все три упомянутых принципа были нарушены. Первый принцип, — сбалансированного или, скорее, профицитного бюджета, — насколько мне известно, никогда не нарушался намеренно, если мы не будем интерпретировать так программу реконструкции Фрейсине, принятую после франко-германской войны, и японскую программу развития после китайско-японской войны. ^3-8 Дефицитное финансирование в основном осуждалось как легкомысленная и недостойная порядочных правительств мера. Но другие два принципа постепенно переставали воздействовать на совесть политиков: например, прогрессивный налог на недвижимость сэра Уильяма Харкурта (1894) и «народный бюджет» Ллойда Джорджа (1909) имели иные цели, нежели простое повышение сборов; наконец, третий принцип был разрушен расходами на социальные нужды, желание осуществлять которые положило конец популярности низкого налогообложения высоких доходов и политике «экономии» в конце рассматриваемого периода.

d) Денежная политика. На протяжении рассматриваемого периода в денежной политике в основном превалировали принципы экономического и политического либерализма. В действительности, как убедительно доказывают English Cunliffe report 1918 г. (окончательная версия — 1919 г.) и английский Закон о золотом стандарте 1925 г., они превалировали дольше: из всех этих принципов золотой стандарт потерял влияние последним.

Серебро оставалось денежным металлом большей части человечества и, как мы более подробно увидим в главе 8, повсюду в той или иной форме поддерживалось. ^3-9 Но все «развитые» страны придерживались золотого стандарта или устанавливали его, идя в некоторых случаях на значительные жертвы. Большинство современных экономистов согласится с тем, что даже Англия могла бы осуществлять в небольших объемах денежное стимулирование экономики в 1880-е годы. Они могут также удивиться, почему Германская империя столь энергично стремилась принять золотого стандарта после 1871 г. Но для них окажется практически непостижимым, почему такие страны, как Австро-Венгрия, Италия и Россия, которые вошли в рассматриваемый период с бумажными валютами, обесценивавшимися в серебряном выражении, должны были замедлять свой рост и создать себе трудности, стремясь поднять свои денежные единицы к почти произвольному золотому паритету. Эти страны вполне могли оставаться «вне золота» или, если им надо было иметь золотой стандарт, могли установить его на основе золотого содержания своих валют, превалировавшего на момент этой акции. Загадка становится еще более сложной, если учесть, что не было политического давления, вынуждавшего принять эту меру: все реально представленные политические интересы — фермеров, землевладельцев, промышленников, рабочих — были ущемлены и даже выгоды кредиторов были сомнительны; явные выгоды получили лишь государственные служащие. Мы не можем здесь углубляться в вопрос, в какой степени в данную эпоху и особенно с точки зрения каждой отдельной страны введение золотого стандарта было экономически обоснованным. Достаточно указать на определенные надэкономические и наднациональные факторы, которые, без сомнения, были решающими: прошлый опыт обесценения валют придавал золотому стандарту престиж, который был в то время непререкаем; «свободное» или «автоматическое» золотое обращение стало символом здоровой практики и признаком чести и благопристойности; восхищал также пример Англии, чья позиция кредитора только добавляла ей вес. Возможно, это объяснение поднимает больше проблем, чем решает, но оно верно.

Противоположные тенденции проявлялись и в денежной политике. Росла осведомленность о необходимости контролировать денежные рынки мерами центрального банка, отличными от «классической» политики учетной ставки. К концу рассматриваемого периода наблюдалось также растущее нежелание всех стран играть в игру золотого стандарта, о чем свидетельствует обращение к золотовалютному стандарту и, даже в Англии и Германии, к «золотым инструментам» . Возможно, золотой стандарт никогда не был «автоматическим»; к концу периода он определенно перестал быть таковым (см. ниже, глава 8). Причины этого были скорее политическими, чем чисто экономическими: они связаны с неомеркантилистскими принципами и с ростом напряженности в международных отношениях, который начал ощущаться около 1900г., а также с увеличением расходов на общественные нужды. Аргументы против неограниченного золотого стандарта все умножались. Он начал терять свою популярность подобно непослушному ребенку, который высказывает неприятные истины.

4. Искусство и общественная мысль

До сих пор всякий раз, когда мы пытались проникнуть под покров рутинной деятельности, которая почти везде велась по буржуазным принципам, мы открывали новые признаки формирования контртенденций, свидетельствующих о предстоящих фундаментальных переменах. Такое же впечатление мы получаем, бросив взгляд на проявления Zeitgeist этого периода в искусстве и философии.

а) Буржуазная цивилизация и ее непокорное детище. В соответствии с распространенным мнением этот период характеризуется отсутствием стиля. В этом есть доля истины: без сомнения, бизнесмены и представители свободных профессий вели, как правило, неодухотворенную жизнь в безобразных домах, являвшихся пошлым соединением элементов стилей прошлого; покупали однотипную уродливую мебель и невнятную живопись; поддерживали театральную и музыкальную традиции, слава которых была унаследована из прошлого; читали литературу, состоящую в основном из банальностей всех видов, исключая профессиональные научные труды. Этот стиль жизни во всех его проявлениях — в Англии он был назван викторианским — ныне считается олицетворением сытости и праздности и фактически свидетельствует о неспособности буржуазии к культурному лидерству, которая была столь же ярко выражена, как и ее неспособность к лидерству политическому.

Тем не менее исследователи, ограничивающиеся этим выводом, не правы, и легко показать, в чем: они не признают великих достижений буржуазной цивилизации этого периода; они не видят также, что неспособность родителей к лидерству может настроить детей против родителей, но не может изменить того факта, что это дети своих родителей. В течение данного периода, пройдя ряд последовательных стадий, возникли новая музыка; новый стиль живописи; новый роман, новая драма, новая поэзия; и, к ужасу викторианцев, новая архитектура. Справедливости ради следует отметить, что буржуазная публика смотрела с удивлением на большинство этих начинаний и всячески стремилась их задушить. Также верно и то, что многие из этих начинаний были по своей природе враждебны социальной структуре, в которой они зародились; многие творческие личности были врагами социального устройства созерцаемого ими мира и ощущали себя демиургами нового. Но это не изменяет того факта, что и эти произведения искусства, и эти люди произошли из существовавшей социальной структуры; большей частью эти люди имели буржуазное происхождение и воспитание; их произведения были такими же продуктами буржуазного сознания, как железные дороги и электростанции. Таким образом, капиталистическое общество было на пути к зревшей в нем новой цивилизации, когда его постигла бессмысленная катастрофа 1914—1918 гг., которая «вывела из строя» этот мир.

b) Буржуазная цивилизация и ее философия. Мы уже вкратце рассматривали религиозные и политические воззрения данного периода и определенные перемены, произошедшие в обеих областях, — этого должно быть достаточно, чтобы убедиться в том, что Weltanschauung <мировоззрение> светского либерализма уже не превалировало столь уверенно. Однако, поскольку он все-таки преобладал, нам так же просто описать ментальность буржуазной публики, как и обстановку в ее домах. Если отбросить различные сублимации и отклонения, мы увидим утилитаристскую этику, нацеленную на службу обществу в утилитарном смысле, а в качестве «философии» — скорее эволюционный, чем механистический материализм. ^4-1 Религия, которая в большинстве случаев скорее молчаливо игнорировалась, чем открыто отвергалась, была заменена «позицией» — словом, которое мы должны запомнить по веской причине: оно использовалось одним из ведущих экономистов периода — А. Маршаллом, ^4-2 который сохранил этическое наследие христианства и в целом не был открыто враждебен к отвергнутым верованиям и распространяющим их церквам, хотя, как мы знаем, в этот период существовал и воинствующий антиклерикализм.

Это относится и к историческим произведениям: для некоторых они были средством завершить разрушительную работу, для других — средством удовлетворения культурных и этических симпатий, выживших, несмотря на приверженность догмам. Возможно, в этом секрет огромного успеха у широкой публики таких произведений, как «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана, — эта книга была светской по сути, хотя в ней абсолютно отсутствовала открытая враждебность к христианству. Но популярность исторического чтения расширялась за пределы сферы теологии по простой причине: некритический либерализм встретился с многими разочарованиями (как мы уже видели) и поэтому терял свой поверхностный оптимизм; за пределами цитаделей католицизма и марксистского социализма данный период ознаменовался повсеместным крушением верований, особенно это относится к политической демократии. Как история, так и исторический критицизм пользуются популярностью при такой структуре общественного сознания. Нигде это не проявилось так отчетливо, как во Франции. Поэтому успех у публики книги Ипполита Тэна «Происхождение современной Франции» (Taine Hippolyte. Origins of Modern France; пер. на англ. яз. — 1876-1894) будет нашим единственным иллюстративным примером. ^4-3 История искусства, история литературы и история философии пользовались популярностью по той же причине. Классическое образование, остававшееся до тех пор почти нетронутым, укрепляло эти привычки.

Конечно же, это было еще не все. В духе эпохи был также всеобщий интерес к естественным наукам, которые в свою очередь производили массу популяризаторской литературы: еще не было «науки для миллионов», но было то, что можно назвать «наукой для десятков тысяч». Для наших целей, однако, достаточно упомянуть выделяющийся среди общего спроса на подобную литературу спрос на книги и периодические издания по биологической эволюции, в основном дарвинистского толка. После всего сказанного выше нам будет легче понять это, а значит, и всеобщий успех даже профессиональных работ таких авторов, как Геккель. ^4-4 Еще понятнее для нас сочетание эволюционизма и поддержки наивного laissez-faire. Именно им объясняется мода на работы Герберта Спенсера. ^4-5 На этом мы могли бы остановиться, если бы не необходимость упомянуть об удивительно благосклонном восприятии буржуазной читающей публикой первых продуктов духовной тенденции, презрительно враждебной к своей цивилизации.

Я не имею в виду возрождение томизма, который нельзя назвать презрительно враждебным к буржуазной цивилизации в целом (но лишь к ее специфической светской стороне) и который в любом случае не был еще реальной силой в общественном сознании. ^4-6 Я также не имею в виду возраставшую популярность марксистских произведений среди читателей-несоциалистов, так как эти произведения, хотя и были достаточно агрессивными по отношению к экономическому устройству капиталистического мира, не могут считаться враждебными к буржуазному культу утилитарной рациональности или к антирелигиозности буржуазии или даже (если говорить об ортодоксальном марксизме) к ее демократическому гуманизму. ^4-7 А имею я в виду течение, противопоставившее себя этому либеральному культу рациональности и «прогресса», этому либеральному и демократическому гуманизму. В политической плоскости его можно назвать антидемократическим, в философской — антиинтеллектуалистским. Ницше является плохим примером потому, что, во-первых, его учение не представляет собой в достаточно чистой форме этот образ мыслей и, во-вторых, его влияние было — и является по сей день — меньшим, нежели нас иногда пытаются убедить. Имя Бергсона больше подходит для нашего списка течений профессиональной философии той эпохи. Но был один человек, идеально олицетворявший то, что мы пытаемся показать, — Жорж Сорель. ^4-8

Следуя теории, по которой произведения профессиональных философов находятся в более тесном соотношении с Zeitgeist данного периода, чем работы ученых в различных «науках», я добавлю чрезвычайно краткий обзор некоторых — дабы быть точным, десяти, пронумеровав их I-Х, — из многих течений философской мысли данного периода. Мы должны придерживаться строгого определения философии, но тем не менее рассмотрим также философов, занимавшихся вопросами эпистемологии и логики. Наш отбор не связан с какими-либо оценочными суждениями: нас интересуют течения, которые были характерными для данного периода, каково бы ни было наше мнение об их достоинствах. Поэтому я больше не буду затрагивать томизм. Чисто философские аспекты марксизма — Энгельс продолжил философские изыскания Маркса, у Германской партии был официальный партийный философ Дицген — лежат в русле классической немецкой философии предшествующего периода, а стало быть, косвенно предвосхищены ею. Наша основная мысль: мы собираемся взглянуть на философию по существу нефилософской и антиметафизической эпохи, когда фактически прозвучал призыв вычеркнуть слово «философия» из университетских учебных планов.

Соответственно, следовало ожидать интенсивного интереса профессиональных философов и профессоров к истории философии. Так оно и было (I). Блестящие работы по истории философии всех эпох и наций появлялись во множестве. Я назову лишь одно имя — человека, чья работа представляется мне вершиной «исторической философии» этой и всех остальных эпох, — Вильгельма Виндельбанда. ^4-9

Аналогично можно предположить, что угасание страсти к философскому творчеству должно было способствовать выживанию или возрождению философских произведений прошлого. Это также наблюдалось. Если мы назовем утилитаризм философией, это даст нам возможность говорить, что она определенно преподавалась в данный период, особенно в Англии под влиянием Дж. С. Милля (II). В других странах мы находим, например, неокантианцев, неогегельянцев и прочих «нео»; кроме того, всегда было несколько последователей Гербарта и Шопенгауэра (III).

Далее отметим другое направление, возникновение которого не менее соответствует ожиданиям. Тот, кто уверен, что экспериментальная наука эффективно разрушила базис не только для религиозных верований, но и для метафизических спекуляций, если он ощущает пустоту или, будучи философом, хочет занять себя, может прийти к идее — или взять ее у Конта — о том, что картина вселенной (Weltbild.) может быть составлена по кусочкам из наиболее общих результатов, полученных отдельными науками. То, что называют философией, может принимать много различных форм и необязательно представляет собой философию как универсальную науку, scientia scientiarum <науку наук — лат.>, хотя иногда эта идея выдвигалась в форме, напоминающей холдинговую компанию.

В этом смысле философия выглядит весьма по-разному в зависимости от образования отдельных философов. Один ее тип возник у философов с естественнонаучным образованием — позитивизм, или монизм, который в принципе не отличается от «эмпириокритицизма» Авенариуса и Маха (IV). ^4-10 Другой тип, возникший среди философов-психологов или социологов по образованию, впоследствии стал называться философской антропологией (V). Его не всегда легко отличить от социальной философии или чистой социологии. ^4-11

Оба направления по своей природе были связаны с непониманием философами теорий ученых-специалистов^4-12 и вторжением в их (специалистов) область, что вызывало естественное негодование. ^4-13 Создавшаяся в результате атмосфера повредила успеху предприятий, подобных движению к единству науки в последующую эпоху или, по меньшей мере, влиянию философов на них. Она повредила и авторитету еще одного направления, которое будет упомянуто здесь, хотя и не относится в строгом смысле к сфере философии, — направления, продолжившего исследования Хьюэлла и Милля, а также немецкое Wissenschaftslehre, или общую методологию научной процедуры предшествующего периода. В качестве примеров я выбрал работы Джевонса, Зигварта и Вундта. ^4-14 Методологии общественных наук и особенно экономической науки, выработанные Карлом Менгером, (Дж. Н.) Кейнсом и Симианом будут рассмотрены в связи с другим вопросом (см. ниже, глава 4, § 2). Но вклады Дильтея, Виндельбанда и Риккерта должны быть упомянуты здесь и в силу того влияния, которое они имели (хотя, насколько мне известно, только в Германии), и в силу свойственного им типичного недостатка, иллюстрирующего сказанное выше. ^4-15 Возвратимся на нашу основную дорогу. Идя по ней, мы не должны обращать внимание ни на что, кроме нижеописанных фрагментов пейзажа.

Историк, настаивающий на существовании однозначной корреляции мышления со структурными изменениями в социальном организме, несомненно должен утверждать, что его теория превосходно подтверждается возникновением в данную эпоху философии, нашедшей критерий — или даже определение — истины в ценности для нашей индивидуальной и общественной жизни убеждений, которые должны приниматься как истинные, — прагматизма (VI). Но элементы этой системы так же стары, как и сама философия, и манера, в которой они были сформулированы Уильямом Джеймсом, — это лишь немногим более чем систематическое развитие идей, которые всегда присутствовали в любом виде человеческой деятельности или мышления и должны были рано или поздно утвердиться через механизм филиации самой философской мысли.

Тогда как прагматизм по меньшей мере не конфликтовал с основными течениями Zeitgeist данного периода, L'Evolution creatrice («Творческая эволюция») (1907) Анри Бергсона — пример такого конфликта (VII). Его антирационалистская и антиинтеллектуалистская философия есть нечто совершенно отличное от антирационализма прагматистов, который просто отрицал существование «чистой» истины, продукта чистого разума, не связанного с целями и ценностями жизни. Бергсон полагал, что новая истина или, шире, новое творение вообще не порождается логическими процессами. В отличие от философии Джеймса это действительно ведет к совершенно новому Weltanschauung <мировоззрению — нем.>, всецело противоречащему помимо прочего взглядам тогдашних научных направлений (включая марксизм) на культурное развитие. Менее новаторской, но еще более влиятельной благодаря личной энергии своего великого создателя была философия Бенедетто Кроче (Benedetto Croce) (VIII), которая особенно интересна для нас, поскольку Кроче в определенной степени экономист и более, чем любой другой философ, ассоциируется с некоторыми аспектами профессиональной деятельности итальянских экономистов. Идею всей его работы — и даже, к сожалению, наиболее оригинальных ее элементов — невозможно выразить в нескольких фразах, но можно передать в одном предложении ее основной философский принцип: гегельянский дух воплощает себя в действительном ходе всемирной истории, так что предмет философии становится идентичным метафизике исторического процесса. ^4-16

Ни один обзор философских течений той эпохи не может позволить себе упустить из виду имя Эдмунда Гуссерля и начало феноменологии (IX), вместе с тем попытка беглой характеристики этого направления, как представляется, может породить только путаницу. Поэтому ограничусь ссылкой. ^4-17 Но я могу сказать, что из всех философов нашего времени Гуссерль наиболее автономен от социальных или социопсихоло-гических фактов: его творчество — это продукт исключительно филиации философских идей, за исключением того, что он заимствует в предшестующих учениях, относительно которых хочет продвинуться дальше, его работы могли быть с таким же успехом написаны во времена схоластики. Это так же справедливо для направления философской мысли, которое, как представляется, применяет — хотя скорее «представляется», чем действительно «применяет», — совершенно иной подход к проблемам, не являющимся проблемами какой-либо «другой» науки. Я имею в виду кембриджскую школу философии довиттгенштейновской эпохи, в которой на протяжении последних лет рассматриваемого периода доминировали Бертран Рассел и Г. Э. Мур (X). Как следует из предпоследнего предложения, эта концепция превращает философию в неспекулятивную частную науку, которая, как и любая другая наука, имеет свою специальную задачу, в данном случае задачу анализа значений терминов (таких, как число) или утверждений, использующихся уверенно, но слепо в остальных науках или в повседневной жизни. Но трактуемые в таком духе даже такие проблемы, как анализ сознания и материи, переходят, как мне представляется, из области философии в область эпистемологии или логики. И это является фундаментальной причиной существования линии, идущей от философии к новой логике, и в частности к Principia Mathematica (1911-1913) Бертрана Рассела и А.Н. Уайтхеда. Но здесь мы должны остановиться. Ни одна история любого анализа, экономического или иного, не должна обходить вниманием ряд направлений, объединяемых термином «новая логика». Но именно этого данная история не может себе позволить.

Наконец, мы должны задать вопрос: как все это повлияло на выдающихся экономистов данного периода? С абсолютной уверенностью я отвечаю: фактически очень мало — еще меньше, чем в две предшествующие эпохи, а тогда это влияние, как мы знаем, не было большим. Но ввиду того факта, что часто выражается другое мнение, мы должны вникнуть в этот вопрос несколько более глубоко. Делая это, мы должны разделить наш вопрос на две части. Первая: какое влияние оказывала философия — или любое конкретное философское течение — на аналитические работы экономистов или, точнее, приходили ли они (экономисты) к каким-либо результатам, зависимость которых от влияния той или иной философской школы можно показать? Вторая: какое значение имела философия, или конкретное ее направление, для экономиста как человека и гражданина; насколько сильно она влияла на его общую позицию и кругозор? Это разграничение, как мы имели возможность наблюдать, важно во все времена и в любом месте. Но оно приобретает еще большее значение в период, когда экономическая наука становилась более специализированной и техничной.

Что касается первого вопроса, то ответ на него уже был дан для случая Маркса и марксистов. Этот ответ не слишком отличается от того, который я собираюсь дать для остальных экономистов: не представляется возможным доказать влияние какой-либо философской школы на экономистов данного периода в том смысле, что они пришли или не пришли к каким-либо аналитическим выводам, к которым они не смогли бы прийти или не прийти без непосредственного влияния какого-либо философа — исключая их методологические изыскания и дискуссии. Естественно, что в стремлении дать ясное понятие о своих собственных методах или ведя полемику об этом, экономисты должны привлекать не философские учения в строгом смысле, но учения о методологиях, созданные философами, — ярким примером является Макс Вебер. Но было бы смехотворным утверждать, что экономисты позволяли философам учить их своему предмету, когда они (экономисты) исследовали состояние национальной промышленности, тарифы на железных дорогах, проблемы трестов того времени, гильдии торговцев XII в. или истинность/ложность теории процента Бёма-Баверка. Эджуорт и кстати и некстати проповедовал утилитаризм. Однако анализ показывает, что эти заявления могли быть без особых потерь опущены из его экономических рассуждений. ^4-18

Что касается второго вопроса, то ответ на него будет иным. Практически все экономисты того периода произошли из буржуазных семей и были привилегированными обладателями (или жертвами) углубленного образования, которое в большинстве стран включало философию даже на школьном (т. е. предуниверситетском) уровне. В юном возрасте они не могли избежать некоторой философской подготовки, даже если они ненавидели ее как яд. Предположим, однако, что они не ненавидели ее. Виды философии, преподанной им, скорее всего относились к пронумерованным нами как I, II, III, V и в Италии к концу периода, возможно, VIII. Это подразумевает преобладающее значение, проявляющееся прямо или косвенно, учений немецких классиков, в особенности Канта. Интересно заметить, что Маршалл в предисловии к своим «Принципам» упоминал «Философию истории» Гегеля и работы Герберта Спенсера (!) среди оказавших основное влияние на «существо» его взглядов. ^4-19 И многие экономисты того времени были склонны выражаться подобным образом; изучение философии определенно делало их более цивилизованными людьми. Многие читатели, без сомнения, не согласятся со мной, если я скажу, что это исчерпывает тему и что этические и культурные воззрения людей подвержены лишь незначительному влиянию со стороны философии, а их социальные симпатии и политические предпочтения и вовсе ему не подвержены. Но поскольку в этой книге мы интересуемся лишь методами и результатами анализа, это различие во взглядах не имеет большого значения.

Примечания

1-1. Bowley A. L. Wages and Income in the U. K. since I860. 1937. Table XIV. P. 94. Конечно, это лишь означает, что доля общего фонда заработной платы в общем национальном доходе оставалась неизменной.

1-2. Возражение историка против этой фразы находим в: Beales H. L. The Great Depression in Industry and Trade/ /Economic History Review. 1934. Oct. Автор считает, что она продолжалась лишь до 1886 г. Но все симптомы, упомянутые в этой фразе, сохранялись еще почти дясятилетие.

2-1. Это утверждение подразумевает разграничение между принудительными и добровольными уступками, которое игнорируется популярной теорией политического поведения. По этой теории, ни один класс никогда не уступает добровольно. Любые факты, которые я мог бы привести в оправдание моего разделения, сторонниками этой теории были бы проинтерпретированы как «стратегические» уступки. Но, признав существование подобных стратегических уступок, эта теория потеряет смысл: всякая уступка, совершенная без непосредственного принуждения, становится стратегической по определению, даже если не установлено ее стратегическое предназначение. Я настаиваю (хотя и не могу доказывать здесь), что добровольные уступки возможны, но не во всех случаях — это не относится, например, к «патерналистским» работодателям и к группам, которые причисляют к представителям буржуазного радикализма.

2-2. О значении этого термина и термина «политический либерализм» в данной книге см. часть III, глава 2.

2-3. Это разрешает кажущийся парадокс, который может озадачить читателя. Действительно, кажется парадоксальным говорить об упадке английского либерализма в период, отмеченный убедительными победами Гладстона в 1880 г. и сэра Кэмпбелла-Баннермана в 1906 г. Однако парадокс исчезает, если помнить, что нас не интересуют названия партий, даже если преемственность политической организации подкрепляется преемственностью персонального лидерства, как это было в партии Гладстона. В последнем случае момент, который я хочу отметить, иллюстрируется расколом либеральной партии, случившимся в 1880-х. На поверхностный взгляд этот раскол произошел из-за вопроса о введении самоуправления (Гомруля) в Ирландии; но большинство из тех, кто отрекся от преданности партии при обсуждении этого вопроса, имели и другие причины сделать это: они больше не хотели «плестись в хвосте» за радикальным крылом.

2-4. Читатели, которым это допущение представляется неоправданным, могут обратиться, например, к соответствующим местам работы: Laidler H. W. Social-Economic Movements. 1944.

2-5. Мы не можем углубляться здесь в причины такой позиции. Во всяком случае, дело было не просто в том, что «зелен виноград».

2-6. Александр Мильеран, ставший впоследствии президентом Французской республики, приобрел громкую известность, будучи юристом в области трудовых отношений, и вошел в парламент как радикал-социалист. Радикал-социалисты не были социалистической партией, но образовали левое крыло буржуазного радикализма: название партии очень хорошо отражает социальную ситуацию тогдашнего капитализма, которую я пытаюсь описать. Однако позднее позиция Мильерана стала более социалистической; он возглавил группу из 60 депутатов более или менее социалистической ориентации, когда в 1899 г. получил должность в правительстве Вальдека-Руссо. Таким образом, он стал первым и в течение некоторого времени единственным социалистом в буржуазном кабинете одной из великих держав. Поэтому его именем стали называть подобную практику, которая, однако, не вызвала никаких проблем в северных странах.

2-7. О фабианцах см. ниже. [И. А. Ш. намеревался обсудить фабианцев в главе 4 § 1, но эта глава и этот параграф так и не были завершены.]

2-8. В Англии все происходило не так, по крайней мере эти перемены были там значительно менее заметны. Причины этого, хотя они и весьма интересны, не должны нас здесь задерживать.

2-9. Соответствующий обзор читатель найдет в: Nitti F. S. Catholic Socialism (пер. на англ. яз. — 1895).

2-10. Католическое движение в поддержку трудящихся получило официальное признание в нескольких энцикликах, особенно в Rerum Novarum (1891).

2-11. Великий человек Генрих Пеш (1854-1926) не был особенно искусным в экономическом анализе, поэтому его трактат Lehrbuch der Nationalukonomie (1905-1923) здесь более не будет упомянут, хотя по части эрудиции ему найдется мало равных. В других работах его идеи излагаются еще лучше, например Liberalismus, Sozialismus, und christliche Gesellschaftsodnung (1896-1899). Я отсылаю читателя к книге человека, который на мой взгляд мог бы считаться его учеником: Nell-Breuning О., van. The Reorganization of the Social Economy (пер. на англ. яз. 1936). Понимание доктрины Пеша сильно осложнено её как марксистскими, так и либералистскими ошибочными интерпретациями, а также тенденцией — общей для друзей и врагов — слишком тесно связывать ее со схоластическими взглядами. Конечно, есть общее в плане социальной философии и морали, но мало сходства между проблемами, которые рассматривали, скажем, Молина (Molina) и Пеш.

2-12. Даже в Германии всегда имелось несколько радикальных либералов гладстоновского толка. Но их было мало, и они совершенно не пользовались популярностью среди своих собратьев. Шмоллер как-то заявил публично, что «смитианец» недостоин занимать профессорскую кафедру. Даже приверженцы американского «Нового курса» не заходили столь далеко. Карьера весьма квалифицированного экономиста этого направления Юлиуса Вольфа иллюстрирует ситуацию. Он придерживался ярко выраженных прокапиталистических взглядов — и снискал в результате весьма прохладное к себе отношение.

3-1. Франция возвратилась к своей протекционистской традиции — но в мягкой форме, — как только появилась возможность сделать это после падения Наполеона III. Германия поначалу продолжала свою политику почти свободной торговли. Тарифные реформы Бисмарка имели протекционистскую направленность, но по сравнению с современными стандартами были умеренными. Соглашательская политика его преемника Каприви была попыткой возврата к режиму, мало отличающемуся от свободной торговли. Проводившуюся позднее более целеустремленную, но все еще умеренную протекционистскую политику можно объяснить давлением интересов аграриев и отраслей тяжелой промышленности. Соединенные Штаты реанимировали протекционистскую традицию в 1890-х гг. Россия и Испания продолжали проводить свою протекционистскую политику. Но в целом и по сравнению с тем, что происходило после первой мировой войны и во время нее, почти корректным будет сказать, что в принципе и в реальной практике мир тогда был «миром преимущественно свободной торговли». Лишь радикальные сторонники свободной торговли могли бы назвать его (за исключением Соединенных Штатов, России и Испании) агрессивно протекционистским. Это касается и использования других (помимо тарифов) инструментов международной торговли. Наиболее важное исключение — континентальные сахарные субсидии — было ликвидировано в течение рассматриваемого периода.

3-2. Относительно национального дохода и государственного бюджета.

3-3. Когда атмосфера изменилась, большинство из этих министров сдались. Заметным исключением был Бем-Баверк (см. ниже, глава 5, § 4а), который ушел в отставку в 1904 г. в связи с высокими военными расходами.

3-4. Еще раз позволю себе напомнить, что эта позиция допускает две различные интерпретации: одна из них может быть выражена утверждением, что «империализм есть последняя стадия капитализма» и капиталистические интересы превратились в «империалистические» в новых условиях крупномасштабного производства (демпинг, увеличение расходов на заработную плату и т. д.); и другая, которую можно выразить утверждением: буржуазия, теряя власть, принимала «империалистические» меры, так же как она принимала и другие — конечно, извлекая из них выгоду, — которые не соответствовали ее собственному курсу. Но для нашей текущей цели не очень важно, какую из этих теорий мы примем. Факт возникновения новой позиции, противоречащей либеральному кредо, не подлежит сомнению — и этого достаточно.

3-5. Интерпретация зачастую сопряжена с трудностями. Так, Антитрестовский закон Шермана можно интерпретировать как меру в защиту конкуренции, один из существенных элементов либеральной схемы. Это и в самом деле было его идеологией. Но возможна также интерпретация, делающая его контрлиберальным, а именно выражающим новое отношение к интересам бизнеса.

3-6. О Пирсоне см. ниже, глава 5, § 6.

3-7. Бем-Баверк был министром финансов трижды, но не во время непосредственного проведения великой реформы прямого налогообложения в Австрии (1896). Политическая слава принадлежит другому человеку. Но он оставил свое профессорство и 1889 г. поступил на службу в Министерство финансов как чиновник старшего звена именно для подготовки этой реформы, которая была в основном делом его рук. Однако участвовал в ней и другой знаменитый теоретик — Р. Аушпиц (см. ниже, глава 5, § 4а), позднее ставший затем членом парламента.

3-8. В целях смягчения экономических спадов неоднократно прибегали к общественным работам, как например в Австрии в 1880-х гг.^

3-9. Небезынтересно отметить, что А. Дж. Бальфур был сторонником биметаллизма, хотя его коллеги по кабинету не желали и слышать о малейшей уступке этой доктрине.

4-1. Эти термины, как мне представляется, самоочевидны. Но следует подчеркнуть, что эволюционный материализм принял две различные формы: преобладающим течением был дарвинизм, но эволюционизм типа Кондорсе—Конта (см. выше, часть III, глава 3, § 4d) широко поддерживался людьми, никогда не слышавшими ни о Кондорсе, ни о Конте.

4-2. Keynes J. M. Essays in Biography. P. 162. Мастерские страницы биографии Маршалла, кульминацией которых можно назвать этот отрывок, являются наиболее поучительным материалом из всего когда-либо написанного об этом наблюдавшемся в кембриджском кругу процессе, благодаря которому христианская вера мягко и без всяких резких движений была оставлена английской интеллигенцией.

4-3. Но успех литературной критики аналогичного пессимистического типа может проиллюстрировать нашу точку зрения даже лучше. Достаточно упомянуть автора и его книгу, которые были весьма модны: Faguet Emile (профессор поэзии). Le Culte de 1'incompetence (пер. на англ. яз. — 1911) — весьма характерное явление.^

4-4. Эрнст Геккель (1834-1919), см., например, его Anthropogenie (1874; пер. на англ. яз. — 1911). Он вызвал интерес у непрофессионалов своей весьма агрессивной позицией (см. его работу Kampf um den Entwicklungsgedanken. 1905; пер. на англ. яз. — 1906) и своей попыткой развить теорию эволюции в общую философскую схему (см. его работу Weltratsel. 1899; пер. на англ. яз.: Riddles of the Universe. 1900). Надеюсь, читатель понимает, что я упоминаю Геккеля как репрезентативный случай. Я мог бы с таким же успехом упомянуть еще дюжину других, более «популярных», авторов.

4-5. Герберт Спенсер (1920-1903) — железнодорожный инженер, изобретатель, учился физике и математике, писал на современные ему экономические темы, иногда состоял в штате газет (включая работу в течение пяти лет заместителем редактора в лондонском Economist), был истинным философом в том смысле, что он был создан самой природой для жизни мыслителя, к которой он и приступил в I860 г., дабы произвести на свет (с 1862 по 1896 г.) свою «Синтетическую философию», которая вместила помимо вступительных начальных принципов принципы биологии, психологии, социологии, этики. Восемь томов его «Описательной социологии» — впечатляющая коллекция наблюдений, собранная в поте лица его помощниками, — единственная из остальных работ, которую необходимо упомянуть здесь (хотя некоторые из его наиболее характерных высказываний встречаются в таких трудах, как The Man versus the State. 1884). Спенсер был типичной знаменитостью, человеком, который в удивительной степени был одновременно глубоким, талантливым и наивным. Человек, вновь открывший идею Бюффона об эволюции высших (сложных) организмов из низших (простых) до того, как работа Дарвина всколыхнула научный мир, справедливо может быть назван глубоким мыслителем. Человек, изобретший измеритель скорости (для локомотивов) и дюжину других приспособлений — безусловно талантлив. Но никаким другим словом, кроме как «наивный», нельзя охарактеризовать человека, который не смог увидеть, что при поддержке политики либерализма laissez-faire до такой степени, при которой отвергаются санитарные нормы, общественное образование, государственная почтовая служба и т.п., он делает свой идеал смехотворным и что написанное им может служить пародией на политику, которую он так защищал. Ни его экономическая теория, ни этика (как нормативная, так и аналитическая) не стоят того, чтобы мы уделяли время их рассмотрению. Достоин упоминания лишь следующий аргумент: любая политика, имеющая целью улучшение социального положения, может быть осуждена на том основании, что она мешает естественному отбору, а значит, прогрессу человечества. Читатель, однако, должен заметить, что этой чуть ли не патетической бессмыслицы можно было избежать, и здравый элемент в его суждении мог бы быть частично спасен добавлением следующего: «если нельзя найти более гуманные и более научные методы, чем естественный отбор, для достижения того, что должно достигаться выживанием наиболее приспособленных».

4-6. Именно в этот период учение св. Фомы Аквинского было провозглашено в качестве официального учения Римско-католической церкви (энциклика Aeterni Patris. 1879). Но этот факт лишь санкционировал сложившееся положение вещей и не имел влияния за пределами католического духовенства. Мода на томизм среди мирян всех стран — среди которых было много протестантов и иудеев, — впоследствии сделавшая св. Фому одним из наиболее влиятельных «современных» авторов, началась лишь в 1920-х гг. Мода на него в Соединенных Штатах возникла еще позднее.

4-7. Маркса часто читали по чужим работам, поскольку идеи многих буржуазных интеллектуалов происходили из его учения. Но его читали также и в оригинале за пределами лагеря ортодоксальных социалистов, особенно интеллектуалы без экономического образования. Этому есть любопытное объяснение. Для экономиста Маркс является одним из самых сложных авторов. Но читающий его неспециалист никогда не придет к мысли, что он не понимает Маркса.

4-8. Жорж Сорель (1847-1922) был автором великого множества работ, объединенных его антагонизмом к буржуазному интеллектуаллизму. Во всех остальных отношениях они представляют собой странное смешение тем и порой противоречивых взглядов, которые чрезвычайно трудно интерпретировать, все они отстаивают как негативные, так и позитивные выводы из принципа антиинтеллектуализма и отражают весь широкий круг экономических, политических и культурных проблем, которым этот принцип придает новый характер. Временные симпатии Сореля к революционному синдикализму, итальянскому фашизму, ленинскому большевизму иллюстрируют лишь один из аспектов его мировоззрения и для понимания оного как целого имеют второстепенное значение. Его наиболее характерные высказывания, пожалуй, содержатся в Proces de Socrate (1889) и в Illusions du progres (1908), но наилучшей из всех его известных работ является Reflexions sur la violence (1908.; пер. на англ. яз. — 1914). Буржуа нашли в них помимо прочего восхищение промышленным лидерством и презрение к парламентской демократии. С нашей точки зрения, уместным будет отметить родство отдельных идей Сореля с некоторыми положениями одного из величайших экономистов эпохи — Парето. Другие параллели нас здесь не интересуют.

4-9. Дабы сохранить место, не будем в этом обзоре давать ссылки на отдельные книги, за исключением случаев, когда есть специальная причина уделить внимание конкретной работе, — заинтересованный читатель без труда сможет сам найти их.

4-10. Отметим значительное сходство взглядов Маха со взглядами У. К. Клиффорда, К. Пирсона и Ж. А. Пуанкаре. Grammar of Science (1892) Пирсона и La Valeur de la science (1904) Пуанкаре — вот две книги, которые я должен порекомендовать читателям, желающим получить некоторое представление об эмпириокритицизме.

4-11. Последний тезис иллюстрирует работа Георга Зиммеля Soziologie (1908).

4-12. Забавный — или печальный? — пример такого непонимания даже в сфере естественных наук: философы используют термин «релятивизм» часто и в нескольких различных значениях. Случилось так, что одно из важнейших новшеств этого периода в физике получило название «теория относительности» (relativity theory), между тем этот термин, конечно же, не имеет никакого отношения к историческому или философскому релятивизму. Однако можно привести много курьезных случаев, когда авторы интерпретировали теорию Эйнштейна как частный случай упомянутых направлений. Указанием на этот факт (в который я поначалу отказывался верить) я обязан профессору Филиппу Франку.

4-13. Экономическая наука, не защищенная, как физика, многовековым престижем, часто оказывалась жертвой. В качестве примера я упомяну Philosophic des Geldes («Философию денег») Г. Зиммеля (1900), где рассматривается круг тем, почти все из которых относятся к сфере научных интересов экономистов. Не улучшало положение и заявление Зиммеля о том, что он не рассчитывал на понимание какого-либо из утверждений, представленных в его книге, в том смысле, в котором его понимают специалисты (1st einzelwissenschaftlich gemeint), что, конечно же, интерпретировалось как отказ принять критику со стороны единственных людей, которые разбираются или должны разбираться в предмете.^

4-14. Эти три работы сильно отличаются друг от друга. Книга Principles of Science Джевонса (1874) имеет, конечно, особенное значение для нас, так как автор был одним из ведущих экономистов данного периода. В работе не рассматривается практика всех или какой-либо отдельной науки, в ней излагается то, что можно назвать теорией научного мышления. Две ее поразительно своеобразные особенности предвосхитили более поздние тенденции: 1) центральное место, отведенное идее о том, что весь анализ (как «дедуктивный», так и «индуктивный») в конечном счете сводится к утверждениям тождественности; 2) важное место было отведено вероятности — идее о том, что научная истина по существу стохастична. Книга Logik Кристофа фон Зигварта (1-е изд. — 1873-1878), менее оригинальная и более обширная, чем Principles Джевонса, также является анализом основ. Logik... (1-е изд. — 1880—1883) Вильгельма Вундта (см. ниже, глава 3, § 3) из этих трех работ является единственной, анализирующей реальную практику отдельных наук. Здесь есть следующая трудность: при современном состоянии индивидуальных наук и даже при том состоянии, которое было в 1880 г., невозможно получить исчерпывающее знание реальной научной процедуры, которое приходит только с личным опытом подобного исследования. Вундт понимал эти ограничения и пытался разрешить проблему, прибегая к помощи специалистов, но этому методу были внутренне присущи очевидные недостатки, и результаты оказались явно несущественными.

4-15. Вильгельм Виндельбанд (1848-1915): Geschichte und Naturwissenschaft (История и физика; ректорская речь, привлекшая большое внимание; 1894; 3-е изд. — 1904); Генрих Риккерт (1863-1936): Kulturwissenschaft und Naturwissenschaft; ein Vortrag (Науки о культуре и природе; 1899; см. также: Grenzen der naturwissenschaftlichen Begriffsbildung. 1902; 2-е изд. — 1913); Вильгельм Дильтей (1833-1911): Einleitung in die Geisteswissenschaften (термин лучше всего перевести как «науки о разуме и обществе, исключая физиологическую психологию»; 1883). Я не пытаюсь проявить неуважение к этим выдающимся людям, которые были высочайшими мастерами в широких областях. Но их умы были сформированы задачами и образованием философа, историка и филолога. Поэтому, когда они с завидной уверенностью стали объяснять нам мир, они провели абсолютно нереалистичную разделительную линию между «законами природы» и «законами культурного развития» или между «формулированием законов» (номотетика) и «историческим описанием» (идеография), забывая, что крупные направления общественных наук находятся по обе стороны этой линии, что существенно снижает ее полезность (хотя для чисто филологически-исторических дисциплин ее полезность сохраняется). Эти мыслители были просто незнакомы с проблемами и эпистемологической природой этих направлений общественных наук, но не смогли снабдить свои аргументы надлежащими оговорками. То, что это ввело в заблуждение многих экономистов, прислушивавшихся к ним (на Макса Вебера, например, сильно повлиял Риккерт), было столь же неизбежным, сколь и прискорбным. Отметим, однако, удивительное высказывание Дильтея, которое звучит как эпиграф к методологии Макса Вебера: «Мы объясняем, феномены природы, мы понимаем феномены разума (или культуры)».

4-16. Последователи Кроче иногда обижаются на то, что его относят к гегельянцам, и объявляют это недоразумением. Однако «эманационная» природа вышеизложенного принципа неоспорима.

4-17. Farber Manure. The Foundation of Phenomenology. 1943. Конечно, в этой книге в основном рассматривается полностью сформировавшаяся феноменология более позднего периода.

4-18. Конечно, они не могут быть выброшены из его рассуждений об этике.

4-19. Если принимать слова Маршалла всерьез, то наш ответ на первый вопрос, поставленный выше, будет неправильным. Но их не стоит принимать всерьез. Никакого гегельянского или спенсерианского влияния в Маршалловом анализе не прослеживается. Если он действительно думал, что его преимущественное внимание к das Werden <становлению> по сравнению с das Sein <бытием> (он использовал эти немецкие слова) имеет какое-то отношение к гегельянству, то единственный вывод, который можно сделать, заключается в том, что он никогда не понимал Гегеля. Маршалл был даже более восторженным поклонником Канта, которого называл своим учителем; Кант был единственным, перед кем Маршалл преклонялся (Keynes J. M. Essays in Biography. Р. 167). Но тот факт, что Маршалл серьезно изучал обоих философов, бесспорен.