ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Часть IV. С 1870 по 1914 г. (и далее) 

Глава 4. [Sozialpolitik и исторический метод] ^1-1

[1. Sozialpolitik] <Социальная политика>

[а) Влияние на аналитические исследования]

[b) Verein fur Sozialpolitik <Союз социальной политики>]

[с) Проблема «ценностных суждений»]

[2. Историзм]

[а) «Старая» историческая школа]

[b) «Новая историческая школа»]

[с) Methodenstreit («спор о методах»)]

[d) «Новейшая» историческая школа: Шпитгофф, Зомбарт и М. Вебер]

[е) Экономическая история и историческая экономическая теория в Англии]

[1. Sozialpolitik]

Экономисты испытывали влияние новой общественной атмосферы так же, как когда-то они испытывали влияние раннего либерализма, а в наши дни — социализма. Во всех этих случаях речь шла не только и не столько о новых фактах и проблемах, сколько о новых мнениях и вненаучных убеждениях. ^1-2 Это подразумевало бунт (по крайней мере, временный) против тех ограничений, которые занимающиеся анализом люди считают необходимым на себя наложить во всякую более спокойную эпоху, когда первоначальный энтузиазм ослабевает. «Меркантилистские» авторы так и не поняли, что экономисту есть чем заняться кроме предложения политических мер и борьбы за них; экономисты «либеральной» эпохи в этом отношении поначалу от них не отличались, хотя в конце концов открыли разницу между теоремой и рекомендацией; наконец, экономисты рассматриваемого периода, уступая тому, что читатель может назвать либо искушением, либо зовом долга, подобным же образом отклонялись от тернистого пути, ведущего к научным победам.

[а) Влияние на экономический анализ.] Манера и степень, в которой аналитические исследования экономистов того времени попадали под влияние нового духа экономической политики, весьма различались, однако, между странами и группами. В Англии преемственность исследований и преподавания никогда не подвергалась серьезной опасности. Небольшой корпус английских экономистов, конечно, шел в ногу со временем (что было нетрудно для учеников Дж. С. Милля), но не отбрасывал элементы научного аппарата вместе со старыми ценностными суждениями. Отчасти это происходило потому, что средний английский экономист понимал экономическую теорию намного лучше, чем его коллега в любой другой стране, и поэтому был в состоянии в полной мере осознать, что эта теория никак не мешает выбору любого социального кредо. В остальном это необыкновенно удачное положение вещей было просто проявлением подлинной свободы, гарантированной английской атмосферой, лишенной многих негативных явлений, присущих другим странам. Оппозиция тому, что многие считали альянсом между экономической теорией и политикой laissez-faire, существовала как внутри, так и вне небольшой группы ортодоксальных социалистов. Но эта оппозиция не была сильной. В частности, она не смогла претендовать на то, чтобы стать новой «школой мысли». [Судя по пометке в тексте, И. А. Ш. намеревался написать в этом месте абзац о фабианцах.]

В Соединенных Штатах научная традиция не была столь сильной. Но «радикализм» типичного профессионального экономиста не выходил за пределы вопросов, охватываемых старой доктриной: это был антагонизм по отношению к протекционизму и к «монополистическому» большому бизнесу, ставший затем любимым предубеждением американских экономистов. Процессы, свойственные конкурентному капитализму, также были под огнем критики — некоторые экономисты сочувствовали «популистскому» движению, другие поддерживали идеи Генри Джорджа. ^1-3 Кроме того, взгляды ряда исследователей отражали враждебность к капиталистическому строю как к таковому, хотя немногие выражали их столь ясно, как Торстейн Веблен. Но этот критический огонь был слабым. Подавляющее большинство экономистов придерживались тех же прямолинейных и простодушных убеждений, что и американские бизнесмены, которые еще не разделяли опасений и предчувствий своих европейских собратьев. Ни один американский экономист, которого можно назвать в том или ином смысле «ведущим», не связал себя с каким-либо радикальным проектом социальной реформы.

[Не закончено: прежде чем перейти к нижеследующим абзацам, И. А. Ш., очевидно, намеревался обрисовать развитие социальной реформы во Франции и Германии.]

Возьму на себя смелость утверждать, что это достижение было одним из наиболее важных в истории экономической профессии. Надеюсь, что благодаря недвусмысленному заявлению об этом нижеизложенное будет понято правильно. Это достижение, при всем своем величии, явно не относилось к сфере научного анализа. Поэтому, поскольку мы излагаем историю научного анализа, оно не интересует нас само по себе. Нас интересует лишь один из его аспектов (который я с готовностью признаю не самым важным): его влияние на преподавание и исследования. Оценка этого влияния дает нам возможность затронуть по мере необходимости проблему ценностных суждений экономистов.

Эффективность преподавания несомненно пострадала. Я уже отмечал выше ту роль, которую играли университетские аудитории в распространении духа социальной реформы. Немецкие «катедер-социалисты» определенно удовлетворяли идеалу прогрессивных политиков и широкой публики — идеалу профессора, проповедующего реформу и осуждающего ее противников. Луйо Брентано выступал перед своими студентами как на политических митингах, а они отвечали ему возгласами одобрения или осуждения. Адольф Вагнер^1-4 кричал, топал ногами и потрясал кулаками, обращаясь к воображаемым оппонентам, по крайней мере до тех пор, пока не успокоился, достигнув преклонного возраста. Другие лекторы были не столь горячи и импозантны, но не менее назидательны. ^1-5 Подобные лекции не обязательно давали слабое в техническом плане образование, но, как правило, результат был именно таким. Тот, кто считает, что это окупалось зарядом этики и энтузиазма, должен на мгновение представить себе, что было бы, скажем, с медициной, если бы преподаватели медицинских факультетов, вместо того чтобы развивать аналитические способности своих учеников, увлекались риторикой о благородной миссии врача. Все больше студентов заканчивали университеты и занимались экономической практикой, обладая ничтожными знаниями и навыками, и многие наиболее способные из них испытывали полное разочарование. ^1-6

[b) Союз социальной политики.] Прежде всего следует отдать должное исследованиям как таковым. Уже отмечалось, что во многом подобно фабианцам в Англии реформаторский пыл немецких экономистов был сосредоточен на отдельных проблемах или мерах. Фундаментальное переустройство общества должно было произойти позже, скорее как побочный продукт, чем результат непосредственно направленных на него усилий. Эта процедура предполагает накопление фактов в крупных масштабах, и впечатляющая серия Schriften des Vereins fur Sozialpolitik <« Труды Союза социальной политики»>— 188 «томов», многие из которых на самом деле состояли из нескольких книг, — свидетельствует о неумолимом стремлении докопаться до истины, которому мы обязаны этим неоценимым дополнением к нашим фактологическим познаниям. Множество исследований аналогичного типа было проведено отдельными авторами и группами либо во взаимодействии, либо независимо от этого корпоративного труда. ^1-7 Поскольку из-за недостатка места мы рассмотрим Schriften как единственный пример этого вида анализа, необходимо подчеркнуть, что этот случай приведен как иллюстрация большой части исследований, проводимых экономистами всех стран, — в Англии, как и ранее, они частично проводились для Королевских комиссий. ^1-8

Многие из этих трудов представляли собой исследования высокого класса, которые были не только образцовыми в плане внимания к деталям, но также аналитически значимыми и вызванными к жизни как научной, так и практической необходимостью. Примером могут служить всеобъемлющие исследования Союза в области ценообразования (начавшиеся в 1910 г.). Большинство из них, однако, были не лучше и не хуже подобных трудов во все времена и во всех странах. Но исследование о влиянии производства золота на ценообразование, которым руководил Артур Шпитгофф, Der Einfluss der Golderzeungung auf die Preisbil-dung, 1890-1913 (Schriften. Vol. 149), хотя и было частью этих исследований, поднялось намного выше их среднего уровня. Экономисты, которые составляли эти отчеты, в целом мало заботились об аналитической утонченности. Они уделяли огромное внимание сбору и упорядочиванию фактов, но вслед за тем большинство из них прямо переходили от своих впечатлений о фактах к рекомендациям, как делал бы любой непрофессионал. Они никогда не использовали теоретические и статистические методы и не сделали ничего для их развития, несмотря на очевидную возможность сделать это. Аналитический аппарат экономической науки в их руках не улучшился, но, напротив, ухудшился.

Более того, поскольку способность описать торговую практику продавцов молока в совокупности с пылкой преданностью идеалам Союза — украшенные, без сомнения, некоторым количеством философии и другими элементами немецкой культуры — были вполне достаточными для признания их обладателя экономистом и для получения им в свое время академического продвижения по службе, то не стоит удивляться, что предложение приспосабливалось к особенностям спроса. Прекрасные во всех остальных отношениях исследователи переставали заботиться о высоких сферах научной изобретательности и строгости анализа. Люди, которых нельзя назвать исследователями, прекрасными во всех остальных отношениях, со вздохом облегчения выбросили высокие стандарты за борт и возгордились этим. И хотя некоторые немецкие экономисты стремились держать высоко знамя теоретических исследований, ^1-9 экономическая теория в английском понимании этого термина была в Германии почти в полном забвении несколько десятилетий не только как сфера исследований, но и как средство обучения студентов приемам научного мышления. Когда в первое десятилетие нашего века в Германии под австрийским и другими зарубежными влияниями начала появляться негативная реакция на экономистов «без мысли», нанесенный ими ущерб в полной мере проявился в том, что люди утратили представление о предназначении экономической теории: многие думали, что она была родом философии хозяйственной жизни или простой методологией. Немало зарубежных наблюдателей возлагали вину за это положение вещей на историческую школу. Но интересы исторической школы, будучи иными научными интересами, оставались чисто научными; ее не стоит винить в этой подмене анализа убеждениями.

[с) Проблема «ценностных суждений».] Беспокойство о будущем экономической науки могло быть одной из причин стремления все большего числа людей к преобразованию Союза в нечто более похожее на научное сообщество. Когда же это в какой-то степени было достигнуто, был поставлен вопрос: вправе ли экономисты выносить суждение — моральное или иное — относительно анализируемого ими феномена? В первое десятилетие века эта проблема Werturteil <ценностных суждений — нем.> вызывала горячие дискуссии, кульминацией которых была перепалка на собрании Совета в Вене в 1909 г. Многие тут же подумают, что такая атака на принципы деятельности Союза должна была исходить от экономистов, которые не симпатизировали поддерживаемым Союзом политическим мерам. Однако это было не так. Враги Союза, конечно, всегда выступали против характерного для него недостатка научной «объективности». Но внутри Союза наиболее выдающимися лидерами этой кампании за свободу от ценностных суждений (Wertfreiheit) были М. Вебер и Зомбарт, ^1-10 принадлежавшие к радикальному крылу Союза и бывшие кем угодно, но не выразителями капиталистических интересов.

Тем не менее из сказанного вполне ясно, что ожесточенность полемики была обусловлена не эпистемологической проблемой, а соображениями иного свойства. Можно не испытывать никаких опасений относительно логического статуса ценностных суждений в науке и тем не менее утверждать, что а) использование в качестве критерия отбора среди представителей науки верности кредо вместо аналитических способностей будет препятствовать ее продвижению вперед; b) те, кто претендует на участие в расширении, углублении и «инструментализации» человеческого багажа знаний и требует привилегий, которые в цивилизованных обществах привыкли давать представителям данного рода занятий, не выполняют своих обязательств, если под прикрытием статуса ученого они посвящают себя тому, что в действительности является определенным видом политической пропаганды. Легко себе представить, что те, кто думал иначе, понимали: на карту поставлен не вопрос научной логики, но их профессиональный статус и все, чем они наиболее дорожили в своей профессиональной деятельности.

Данная эпистемологическая проблема сама по себе не является ни очень сложной, ни очень интересной и может быть описана в нескольких словах. Удобнее сделать это применительно к английской среде, в которой эта проблема возникла естественным образом— по мере того как наука «достигает зрелости», критическое внимание направляется на ее привычные позиции и практику. Кроме того, в Англии эти политические противоречия, осложнявшие проблему в других странах, были намного менее важны. Мы видели, как пришло осознание проблемы и как она рассматривалась рядом экономистов от Сениора до Кэрнса. Хотя разграничение между рассуждениями о том, «что есть», и о том, «что должно быть», было проведено ранее, корректная трактовка этого разделения была сформулирована Сиджуиком^1-11 в почти исчерпывающем виде и была, по-видимому, принята — по крайней мере, в принципе — Маршаллом и его непосредственными последователями.

То, «что должно быть», иными словами — предписание или совет, может быть сведено к утверждению о предпочтении или «желательности». Важная разница между утверждениями этого рода — например, «желательно добиться большего экономического равенства» — и утверждением о существующей зависимости — например, «часть национального дохода, которую люди стремятся сберегать, зависит, кроме прочего, от способа распределения дохода» — проявляется в том факте, что принятие последнего утверждения зависит исключительно от логических правил наблюдения и умозаключения, тогда как принятие первого («ценностного суждения») всегда дополнительно требует других ценностных суждений. Эта разница не имеет особого значения, если «основополагающие» ценностные суждения, к которым мы в конце концов приходим, задаваясь вопросами о том, почему индивид оценивает свои действия так или иначе, свойственны всем нормальным людям в данной культурной среде. Так, нет вреда в позиции врача, согласно которой его рекомендации исходят из научных предпосылок, потому что — строго говоря, вне-научное— ценностное суждение, из которого он исходит, свойственно всем нормальным людям в нашей культурной среде: мы имеем в виду практически одно и то же, когда говорим о здоровье и находим желательным быть здоровыми. Но мы не имеем в виду одно и то же, когда говорим об «общественном благе», просто потому, что наши культурные воззрения, опираясь на которые должно определяться общественное благо, в каждом конкретном случае безнадежно расходятся.

Сиджуик полностью разделял типично английскую уверенность в «основополагающих ценностях», превалирующих в данной стране в данное время. Поэтому он признавал существование за пределами экономической науки «искусства», положения которого носят характер предписаний, которые, однако, не менее осуществимы, чем положения логически-фактологического типа. Однако он видел истинную проблему, о чем свидетельствует его превосходная иллюстрация, которая (в несколько заостренном виде) поможет нам подытожить суть полемики вокруг ценностных суждений.

В формировании протекциониста или фритредера участвует огромное число импульсов и факторов, связанных, в частности, с вкусами человека, национальными особенностями или идеалами. Поэтому никакой научный аргумент не заставит его принять или отбросить протекционизм. ^1-12 Но его мотивация может быть и, как правило, бывает связана с утверждениями о причинной и следственных зависимостях, которые целиком или частично могут входить в компетенцию экономиста-аналитика. Если, например, наш герой — протекционист потому, что он считает защиту отечественных производителей средством от безработицы, то экономист с полным правом может указать, что это верно в одних случаях, но не верно в других и поэтому нашему герою не следует быть «безусловным» протекционистом. Читатель поймет, что соображения такого порядка значительно снижают практическое значение вопроса, если затрагивать его чисто эпистемологический аспект. В частности, если экономист предпочитает исторический подход к экономической среде, он может — исходя из знания о том, какие ценностные суждения ассоциируются с данной средой, — предложить исторически приемлемый совет, не выходя за пределы своей профессиональной компетенции. Вышесказанное можно расценивать как шаг к оправданию ценностных суждений экономистов. Это также объясняет, по крайней мере частично, почему полемика о ценностных суждениях не привела к каким-либо важным результатам. Но это не изменяет того факта, что прогресс экономической науки — включая прогресс в ее практической применимости — был значительно заторможен квазиполитической деятельностью экономистов.

[2. Историзм]

Одной из основных целей этой книги является развенчивание мифа о том, что экономисты как сообщество когда-либо презирали исследования исторических или современных фактов, а экономическая теория в целом была чисто спекулятивной или утратившей опору на факты. Какова же тогда отличительная черта группы, называвшей себя «исторической школой», и почему ее члены рассматривали свою программу как программу нового научного направления? Очевидно, что в нее не следует включать всякого, кто считал экономическую историю важным источником экономических истин. Не можем мы и провести границы исторической школы так, чтобы в нее попали все, кто владел обширным историческим материалом или показал понимание исторического потока политических событий и исторической относительности теоретических суждений: тогда в эту группу войдут Лист, Маркс и Маршалл. Даже факт осуществления исторических исследований недостаточен: не будет смысла в определении исторической школы, включающей Джеймса Милля.

Эти соображения, однако, непосредственно подводят нас к тому, что мы ищем. Основной отличительной особенностью методологии исторической школы был принцип, согласно которому корпус экономической науки должен в значительной степени (вначале считалось, что полностью) состоять из результатов или обобщений, полученных из исторических монографий. Что касается научной стороны его занятий, то экономист должен прежде всего овладеть историческим методом. Вооружившись этим методом, призванным составлять все его научное снаряжение, он погружается в океан экономической истории, дабы исследовать определенные структуры или процессы во всех их жизненных деталях, местных и временных особенностях, аромат которых он учится ощущать. И общее знание единственного достижимого в общественных науках вида будет постепенно вырастать из этих исследований. В этом изначально состояло ядро того, что стало известно как «исторический метод» в экономической науке. ^2-1 Вытекающая отсюда позиция и программа есть то, что экономисты разных убеждений называли «историзмом».

Конечно, термин «история» должен интерпретироваться широко, включать как доисторические, так и современные факты и достижения этнологии. Наш способ определения исторической школы, без сомнения, ведет к стиранию грани между историческим экономистом и экономическим историком. Но я не считаю это недостатком. Методологическое кредо исторической школы может быть точно выражено утверждением, что экономист-исследователь должен быть прежде всего экономическим историком. Исследования экономистов исторической школы фактически дополняли и были дополняемы исследованиями профессиональных экономических историков. Надо сказать, что к рассматриваемому времени эта профессия стала на ноги и ее представители не всегда приветствовали то, что иногда воспринималось ими как нечестная конкуренция со стороны экономистов. ^2-2

Если определить историческую школу таким образом, мы не сможем сказать, что она когда-либо доминировала в той или иной стране. Но в немецкой экономической науке она на протяжении двух или трех последних десятилетий XIX в. была важнейшим фактором чисто научной природы. Поэтому мы познакомимся несколько ближе с немецкой исторической школой, а затем перейдем к краткому рассмотрению параллельных движений в других странах.

[а) «Старая» историческая школа.] Отдавая дань уважения сложившейся традиции, мы должны прежде всего отметить работы трех авторов: Бруно Гильдебранда, Вильгельма Рошера и Карла Книса, которых обычно упоминают вместе, говоря о старой исторической школе. Фактически, однако, они не сформировали школу в нашем смысле (читатель должен помнить, что в этой книге термин «школа» означает определенный социологический феномен и поэтому не может использоваться по первому желанию для обозначения любой выбранной нами группы авторов). Их отношение к экономической истории не было однородным и не слишком отличалось от отношения других экономистов всех эпох. Энергичный и обладавший многими достоинствами Гильдебранд в большей степени, чем большинство его современников, отстаивал на словах и на деле эволюционный характер экономической цивилизации (однако не отбрасывая веру в «естественные законы»), а также основополагающее значение исторического материала. Рошер был воплощением профессорской учености в основном философско-исторической направленности, и его непременно следует упомянуть как в признание его ученых трудов по истории экономической мысли, так и в качестве выдающейся фигуры на сцене университетской экономической науки. На этой сцене в тяжеловесных томах и безжизненных лекциях он добросовестно распространял ортодоксальную — в основном английскую — доктрину своего времени, просто иллюстрированную историческими фактами. Однако это не делает Рошера историческим экономистом в строгом смысле термина. Не дают к этому оснований и упоминания Рошером «исторических законов» или одобрение фразы Мангольдта о том, что экономическая наука есть «философия экономической истории», поскольку в остальном его теоретизирование ничем не отличалось от того, что делали другие экономисты. Книс был наиболее выдающимся из всех троих. Но его основные достижения лежали в сфере исследования денег и кредита, где он оставил свой след как теоретик. Его единственная связь с исторической школой состоит в программной книге, в которой он подчеркивал историческую относительность не только политических мер, но и доктрин и которая получила, хотя и не вполне заслуженное, признание истинных исторических экономистов. ^2-3

[b) «Новая» историческая школа.] Создание нового направления, особой программы исследований и подлинной школы должно по праву ассоциироваться с именем Густава фон Шмоллера (1838-1917) ^2-4. В нашем весьма кратком обзоре мы должны сконцентрироваться на его исследованиях и научном лидерстве. Лидеров второго ряда, которых из соображений справедливости следует отметить: Брентано, Бюхера, Хельда и Кнаппа — мы можем лишь упомянуть ниже. ^2-5 Исследования менее известных ученых не будут затронуты совсем.

Шмоллер словом и примером вел за собой школу, которую стали называть «новой исторической школой». В ранний период своего творчества он написал монографию о цехах портных и ткачей в Страсбурге, которая, в остальном ничем не выделяясь, приобрела значение благодаря содержащимся в ней программным установкам и стала образцом исследовательской работы для множества учеников и последователей, не принадлежавших к числу учеников.

Его интерес к историческим исследованиям, однако, был намного глубже. Шмоллер также выполнял работу, за которую обычно не брался профессиональный историк, например сыграл ведущую роль в издании большого собрания документов, относящихся к истории государственного управления в Пруссии, и всегда говорил об этом достижении с гордостью. Таким образом, хотя исторические исследования, проводимые экономистами, сами по себе не были новшеством, теперь они были предприняты в беспрецедентном масштабе и в новом духе. Тем критикам, которые считали это крайностью — и говорили об историзме в уничижительном смысле, — можно с полным правом возразить, что, во-первых, всякое человеческое достижение неизбежно является односторонним, а во-вторых, несмотря на все, что было сделано, невозможно указать какую-либо сферу— по крайней мере я не могу ее выделить, — где исследования в этот период шли так далеко, как нам бы хотелось.

По большей части эти исследования, без сомнения, не были отмечены полетом мысли. ^2-6 Но в целом они знаменовали огромное продвижение вперед в точности знаний о социальных процессах. Достаточно перечислить основные темы: экономическая (особенно фискальная) политика и управление; классовая структура общества; средневековые и более поздние формы организации производства, особенно гильдии ремесленников и купцов; рост, функции и структура городов; эволюция отдельных отраслей, банковского кредита, а также (один из лучших образцов работ Шмоллера) государственного управления и частного предпринимательства.

В сфере исследований сельского хозяйства кружок Шмоллера сделал не много. Но эти проблемы серьезно разрабатывались другими исследователями, и в результате появились одни из лучших работ исторической школы, принадлежащие Ханссену, Майтцену и Кнаппу. ^2-7

Прежде чем мы рассмотрим некоторые попытки синтеза, необходимо подчеркнуть определенные особенности этих исследований, которым не всегда уделялось то внимание, которого они заслуживают.

Во-первых, как мы уже отмечали, Шмоллер и большинство его учеников включились в борьбу за социальную реформу со всей возможной энергией, отстаивая свои личные ценностные суждения. ^2-8 Это скрыло от внимания тот факт, что их научное кредо характеризовалось чрезвычайно критическим отношением к ценностным суждениям и к обыкновению экономистов идентифицировать себя с политическими партиями и рекомендовать политические меры. Один из упреков Шмоллера в адрес того, что он называл «смитианством», состоял как раз в склонности смитианцев к выписыванию политических «рецептов». Несомненно, в какой-то мере его позиция объяснялась неприятием конкретных рецептов, предлагавшихся экономическим либерализмом. Но этим дело не исчерпывалось. Наряду с его преданностью иным принципам экономической политики свою роль играло и уважение к экономическим фактам, стремление предоставить им возможность говорить самим за себя.

Во-вторых, все тот же дух чисто научного критицизма заставлял представителей школы с недоверием относиться к свойственным философии истории широким обобщениям. Шмоллер понимал, конечно, неизбежность теории в качестве объяснительной гипотезы и был менее осторожным в ее формулировании, чем это принято среди профессиональных историков. Но он был достаточно далек от всякой попытки свести весь исторический процесс к действию одного или двух факторов. Он никогда даже не стремился создать единую гипотезу в духе Конта—Бокля—Маркса — сама идея простой теории исторической эволюции казалась ему ошибочной, фактически ненаучной.

Этот момент важен для понимания его схемы научного мышления и особенно ее отличий от всех иных схем, которые не имели ничего общего с шмоллеровской, кроме ссылок на историю, являющихся, как было указано выше, слишком общим местом. Например, взгляд на историю как на источник фактов можно назвать «контистским». Но Конт обращался к этому источнику (или призывал нас сделать это) для того, чтобы открыть «исторические законы» посредством процедуры, которую он считал аналогичной применяемым в естественных науках. Научные цели Шмоллера были совершенно иными. Предложение Конта он расценивал как воплощение «ошибки естествоиспытателя», а контистские исторические законы — как фикцию. Следы какого-либо контистского влияния на его исследования отсутствуют. Это должно быть ясно из нашей характеристики этих исследований и стоящей за ними программы. Также очевидно, что корни и проделанной Шмоллером работы, и его программы следует искать исключительно в немецком прошлом: высокий уровень историографии; широко распространенное уважение к историческим фактам; низкий уровень экономической теории и невнимание к ее ценностям; высшее значение, придаваемое государству, и низкая оценка всего остального — эти моменты точно определяют школу, и все они были типично немецкими, со всеми их достоинствами и недостатками.

В-третьих, Шмоллер всегда выступал против «изолированного» анализа экономических феноменов — он и его последователи говорили о «методе изоляции» — и утверждал, что в случае изоляции их суть будет утрачена. Эта точка зрения, конечно, была простым следствием его решения питать экономическую науку исключительно историческими монографиями. Их материалы и результаты действительно явно не поддаются любой попытке изоляции — в большинстве случаев она делает их фактически бессмысленными. Будучи абсолютно понятным — и для всех экономистов, не имеющих склонности к «теории», совершенно приемлемым, — этот вывод отражает ограниченность предмета экономического анализа шмоллерианского типа, которой соответствует почти бесконечное расширение его объекта . Ничто в социальном космосе или хаосе не находится вне компетенции шмоллерианской экономической науки. В принципе, если не на практике, экономист шмоллерианского типа был на самом деле историческим социологом в наиболее широком значении термина. На этом уровне специализация должна возникнуть сама собой, если требуется провести корректное исследование. Но разделение труда в данном случае обусловлено материалом и аналогично тому, которое должно существовать между, скажем, специалистами по средневековой и римской истории.

Таков научный смысл названия, которое Шмоллер дал своей школе. Он именовал ее не просто исторической, но историко-этической. Это название имело также и другое значение: оно выражало протест против абсолютно мнимой апологии стремления к частной прибыли, в которой обвинялись английские «классики». Но под этим поверхностным значением, несомненно производившим впечатление на публику, скрывалось еще одно, менее рекламное: школа претендовала на изучение всех граней экономического феномена; а стало быть, и всех граней экономического поведения, а не только его экономической логики. Это значит, что изучению подлежал весь исторически проявившийся комплекс человеческих мотиваций, экономических не в большей степени, чем всех остальных, которые были обозначены термином «этические» — вероятно, в силу того, что он подчеркивал индивидуальные компоненты.

В-четвертых, было бы, конечно, заблуждением надеяться, что результаты монографических исторических исследований вольются в «общую экономическую науку» без помощи мыслительных операций, отличных от тех, которые применялись в процессе создания этих монографий. Но мы не должны упускать из виду тот факт, что, хотя подобные исследования и упорядочивающее изучение их результатов никогда не позволят сформулировать членораздельные теоремы, они могут породить (в соответствующим образом подготовленном сознании) нечто намного более ценное. Они могут стать источником тонких ассоциаций, дать глубокое понимание социальных или специфически экономических процессов, чувство исторической перспективы или, если хотите, органической взаимосвязи вещей, которую чрезвычайно трудно, а может, и невозможно сформулировать. Наверное, здесь уместно сравнение с опытом клинической практики врача.

Эти соображения имеют большое значение для прояснения возможностей синтеза, доступных школе Шмоллера. Наиболее очевидной из них, конечно, является всеобъемлющая экономическая история. Выдающийся пример применительно к немецкому средневековью — работа Инамы-Штернегга Deutsche Wirtschaftsgeschichte (1879-1901). ^2-9 Но сам Шмоллер стремился осуществить другую возможность. На склоне лет он попытался критически рассмотреть все, чего он и его соратники достигли или намеревались достичь, а также явить миру, каким должен быть систематический трактат исторической школы. Результатом стал двухтомный «Очерк». ^2-10 Но к тому времени он молчаливо отошел от заповедей крайнего «историзма». Структуру трактата, которая в принципе не отклонялась от старой традиции, он насытил обильными материалами по социальной истории. В трактате дается краткое изложение (в некоторых случаях мастерское) исторической эволюции каждого типа институтов в соответствии с собственной шмоллеровской теорией этой эволюции. Например, в главе об общественных классах исторический и этнологический материал выстроен вокруг теории разделения труда. Конечно, он должен был использовать концептуальный аппарат и время от времени рассуждать подобно экономистам-теоретикам в традиционном смысле слова. Он теоретизировал слабо, — настолько слабо, что его теорию нельзя назвать даже безнадежно плохой, — но отнюдь не отказывался от теоретизирования. В вопросах ценности и цены Шмоллер фактически принял, или намеревался принять, учение Карла Менгера. Попытаюсь подвести итог: представьте себе трактат Дж. С. Милля; теперь представьте другой, в котором на институциональные аспекты тратится столько же выразительных средств и умения, сколько Милль уделил теории в традиционном смысле, соответственно сократите место и внимание, предназначенные теории, и вы получите Grundriss Шмоллера, разумеется за исключением политико-философского фона, который нас здесь не интересует.

[с) Methodenstreit <Спор о методах;».] Итак, лидер вложил меч в ножны. Еще важнее то, что поток «историзма» начал иссякать и возобладало чувство добрососедской терпимости. Теперь, уверившись в выживании обеих партий, мы можем на некоторое время оглянуться назад, чтобы рассмотреть знаменитую баталию между «теоретиками» и «историками» среди экономистов, которая стала известна потомкам как «спор о методах» (Methodenstreit). Основные факты таковы. Когда «историзм» был на подъеме. Карл Менгер в 1883 г. опубликовал книгу по методологии, ^2-11 в которой широко рассматривались фундаментальные проблемы познания в общественных науках, но в то же время весьма четко прослеживалось намерение отстоять права теоретического анализа и поставить школу Шмоллера на место, причем весьма второстепенное! ^2-12 Шмоллер раскритиковал эту книгу в своем «Ежегоднике», и Менгер ответил памфлетом под названием «Ошибки историзма», ^2-13 пышащим праведным гневом, что, конечно, вызвало отпор оппонентов. Эти события не только породили массу отрицательных эмоций, но и привели к появлению потока соответствующей литературы. Потребовались десятилетия, чтобы и то и другое сошло на нет. Несмотря на некоторый вклад в прояснение логических предпосылок экономической теории, история этой литературы в сущности является историей впустую затраченных усилий, которые заслуживали лучшего применения.

Поскольку нельзя всерьез ставить под сомнение ни основополагающую важность исторических исследований в науке, которая изучает исторический процесс, ни необходимость разработки набора аналитических инструментов для обработки эмпирического материала, этот спор, как и все подобные споры, вполне может показаться нам абсолютно бессмысленным. Это впечатление усиливается удивительным фактом, который достаточно ясен, если заглянуть за завесу полемических аргументов и лозунгов: ни одна из сторон не отвергала полностью позицию противоположной. Спор шел о первенстве и относительной важности, и его можно было разрешить, отведя каждому типу исследований то место, которого он по праву достоин. Причины, по которым в течение некоторого времени ни одна из сторон не могла принять эту точку зрения, достаточно важны для социологии и истории науки, — любой науки, — чтобы заслужить наше внимание.

Первое, что можно заметить во всех спорах, разделяющих научные сообщества, — это взаимное непонимание. Без него не обходятся даже наиболее «продвинутые» науки, где единообразие образования, привычка к четким формулировкам и высокий уровень общей компетентности, казалось бы, должны его исключать. Но там, где все эти условия значительно менее благоприятны, чем в математике или физике (как, например, в экономической науке), люди зачастую имеют неадекватное представление о том, чем занимаются их коллеги. Поэтому значительная часть борьбы направлена против позиций, которые представляются воображению воина враждебными цитаделями, но на поверку являются безобидными ветряными мельницами.

Во-вторых, ситуацию усугубляет тот факт, что методологические сражения часто представляют собой битвы темпераментов и интеллектуальных пристрастий. Так было и в нашем случае. Существуют исторические и теоретические темпераменты. Иными словами, есть разновидность умов, получающих удовольствие от многокрасочности исторических процессов и неповторимости отдельных культур. Есть и другие умы, предпочитающие стройные теоремы всему остальному. Можно найти применение и тем и другим. Но они отнюдь не расположены ценить друг друга. Этому есть параллель в естественных науках: экспериментаторы и теоретики далеко не всегда являются лучшими друзьями. Но опять-таки все намного сложнее, если ни одна из сторон не может похвастать впечатляющими успехами. Более того, каждый приличный работник любит свою работу. Уже одно это у некоторых из нас вызывает совершенно иррациональную и импульсивную неприязнь к другим «методам».

В-третьих, мы никогда не должны забывать о том, что подлинные научные школы являются социологическими реалиями — живыми организмами. Они имеют свою структуру (отношения между лидерами и последователями), свои флаги, свои боевые кличи, свой дух, свои человеческие интересы. Их антагонизмы описываются общей социологией групповых антагонизмов и борьбы партий. Победа и захват, поражение и потеря территории сами по себе являются ценностями для подобных школ и важным аспектом их истинного существования. Они будут стремиться найти подходящие положительные эпитеты, — в нашем случае обе стороны называли свои исследования «эмпирическими», «реалистичными», «современными», «точными» и стремились прикрепить уничижительные ярлыки: «спекулятивный», «поверхностный», «второстепенный» — к исследованиям «врага». Эти ярлыки сами по себе мало что значат (или не значат вообще ничего), но они начинают существовать сами по себе и, в свою очередь, не дают умереть спору. Все это дает простор для борьбы личных тщеславий, интересов и склонностей, которые могут, как это бывает и в национальной и международной политике, затмить и вытеснить любые реальные проблемы.

[d) «Новейшая» историческая школа: Шпитгофф, Зомбарт и М. Вебер.] Спор угас, как все подобные споры, и ажиотаж вокруг исторических монографий прекратился. Но исследования школы Шмоллера продолжались под руководством новых людей, которые были последователями Шмоллера и испытали его влияние в годы своего становления. Отличаясь от него и друг от друга по целям, методам исследований и творческой плодовитости, они остались верными фундаментальным принципам, которые так активно отстаивал Шмоллер. Пожалуй, можно говорить о «новейшей» исторической школе. Самыми выдающимися ее представителями являются Шпитгофф, Зомбарт и М. Вебер. ^2-14

Что касается профессионального образования, то Шпитгофф вообще не был историком. Но фундаментальные заповеди Шмоллера повлияли на его подход к проблеме следующим образом: в основе каждого из его упомянутых выше крупных исследовательских проектов лежал простой концептуальный аппарат, разработанный достаточно тщательно, — имеется в виду его адекватность для конкретного исследования, а не совершенство само по себе. Вооружившись этим аппаратом и предварительной аналитической идеей или гипотезой, Шпитгофф детально исследовал предварительно отобранные, важные с позиций данного концептуального аппарата и данной аналитической идеи факты, порою доходя до анализа экономики отдельного многоквартирного дома или конкретной фирмы; наконец, он описывал некоторые общие черты, выявленные без помощи какого-либо уточнения и аналитического метода. Эти общие черты, должным образом приспособленные к вопросам, на которые требовалось ответить, и были его «теоретическими» результатами. Полагаю, на читателя не произвела сильного впечатления новизна данной процедуры, которая может показаться ему не более чем очевидным здравым смыслом. Но новизна заключалась в ее аккуратности, кристально чистом разграничении стадий и равном внимании, уделяемом всем этим аспектам, — преуспев в этом, Шпитгофф действительно создал в определенном смысле «реалистические теории», хотя и не претендовал на это. Следует заметить, что, будучи человеком широких культурных интересов, он оставался исследователем, строго соблюдавшим традиционные границы экономической науки. В этом отношении он не следовал примеру Шмоллера и не стремился присоединить ее к всеохватывающей социологии.

Зато этому примеру последовал Зомбарт, который отбросил все опасения по поводу пределов своей профессиональной компетентности и даже превзошел Шмоллера. Его «Современный капитализм» — в действительности область исследования намного шире — представляет собой третий тип синтеза исторической школы, который следует в равной степени отличать как от общей экономической истории, так и от Grundriss Шмоллера. Это видение исторического процесса, обладающее чертами искусства и вовлеченое в сферу науки путем насыщения историческими фактами и применения примитивной аналитической схемы. Это histoire raisonee с акцентом на резонерство и систематизированная история с акцентом на систему, принимающую вид последовательности зарисовок социальных состояний. Возникающий тип исторической теории лучше всего иллюстрируется принадлежащей Зомбарту теорией (хотя она восходит еще к Марксу; следует отметить, однако, что Зомбарт отказался от нее во втором издании) первоначального накопления промышленного капитала из земельной ренты: это объяснительные гипотезы, навеянные фактами. Однако его теории не являются исключительно или даже в первую очередь экономическими. Они не поддаются фрагментации. Все факторы, действующие в историческом процессе в целом, учитываются и должны учитываться: войны и деятельность евреев участвуют в объяснении на равных основаниях со сбережениями и открытиями месторождений золота. И все это вполне приемлемо, если мы учитываем, что: а) эта всесторонность является привилегией лишь одного этого типа научных изысканий; b) этот тип не может существовать иначе как за счет материала, предоставленного другими видами исследований, в противном случае он выродится в безответственный дилетантизм; с) успех Зомбарта был обусловлен сочетанием его личных качеств, которые обычно не встречаются у одного человека в требуемой степени и не могут быть приобретены по желанию — что уместно подчеркнуть ввиду широкого международного признания работы Зомбарта.

«Методологические» декларации Зомбарта слишком близко следовали моде, чтобы быть интересными. Первоначально он, как и полагалось, презирал тех, кто «злоупотреблял Робинзоном Крузо» (см. ниже, глава 6, § 1. 2). Когда ветер переменился, ему захотелось быть признанным в качестве теоретика, и он принимал комплименты за использование (в некоторых случаях) «дедуктивного метода». Об этой перемене облика важно помнить, рассматривая взаимосвязь его исследований с американским институционализмом. Гораздо важнее, однако, отметить то же отсутствие враждебности к экономической теории (в узком смысле слова) у М. Вебера, чьи взгляды на природу логических процессов в общественных науках были намного более важными. ^2-15

Вебер не ограничивался простым проповедованием методологических догм, выраженных общими фразами. Он действительно углубленно изучал предмет и анализировал формы мышления, используемые в науках, хорошо ему известных, т. е. по большей части практикуемые историческими экономистами и социологами. Проделав огромную работу, он выработал ясную и позитивную доктрину, базирующуюся на двух концепциях: «идеальный тип» и «подразумеваемый смысл» (meant meaning). В общественных науках, как он утверждал, применяются мыслительные операции, совершенно отличные от используемых в естественных науках. В последних объяснение является не более чем описанием. В общественных науках объяснение предполагает понимание «культурного контекста», понимание смыслов: отсюда термин «понимающая социология» (Verstehende Soziologie). Нет смысла задаваться вопросом, каковы намерения падающего камня, — достаточно лишь определить закон, по которому происходит его падение. Но есть смысл интересоваться намерениями потребляющего домохозяйства. Чтобы преуспеть в анализе последнего — как и всех социальных феноменов, — ученый должен понимать предмет своего исследования, как он не может и не должен понимать падающий камень. Для этой цели он должен конструировать типы (не обязательно «чистые», подобно «экономическому человеку»), которые являются абстракциями, обладающими только сущностными качествами и лишенными второстепенных свойств. Это логические идеалы. Мы стремимся получить представление о том, что подобный тип людей делает, чувствует, говорит. При этом нас интересует не то, что его действия, ощущения, высказывания означают для нас, наблюдателей, но то, что они значат для самого исследуемого типа. Иными словами, мы пытаемся обнаружить смыслы, которые типы придают себе и своему поведению. Если читателю понятно, о чем идет речь, он может заключить, что эта теория логики общественных наук — каковы бы ни были ее достоинства или недостатки и ее источники в профессиональной философии — является вполне нейтральной по отношению к различным видам интеллектуальной деятельности. Не является исключением и экономическая теория в традиционном смысле. Для теоретика нет большой разницы, если «мистер методолог» говорит, что, исследуя условия максимизации прибыли, он изучает «подразумеваемые смыслы» «идеального типа» или ищет «законы» или «теоремы». Фактически в эпоху расцвета своих идей М. Вебер заявлял (насколько его почти полная некомпетентность в экономической теории давала ему возможность судить), что у него не было принципиальных возражений против того, чем в действительности занимались экономисты-теоретики, хотя он не был согласен с тем, что они думали о своей практике, иными словами — с эпистемологической интерпретацией их аналитических процедур. ^2-16

На самом деле Вебер вообще не был экономистом. В атмосфере, не отягощенной.профессиональными противоречиями, его, несомненно, следовало бы назвать социологом. Его исследования и преподавательская деятельность были связаны с возникновением экономической социологии как анализа экономических институтов. Признание ее в качестве отдельной дисциплины решает множество «методологических» проблем.

До сих пор мы рассматривали специфический немецкий феномен, выросший из специфических немецких корней и отразивший типичные для Германии сильные и слабые стороны. Конечно, некоторые факторы, повлиявшие на развитие немецкой исторической школы, были распространены повсеместно. Кроме того, в каждой стране существовали другие факторы, способствовавшие развитию параллельных направлений — одним из наиболее важных таких направлений был контизм. Наконец, исследования немецкой школы были слишком важны, чтобы не повлиять на развитие ситуации в других странах. Тем не менее важно понимать, что эти параллельные направления, будучи в чем-то похожими, тем не менее существенно различались; что они в меньшей степени были обусловлены немецким примером, чем удобно было бы полагать; что, возможно за исключением американского институционализма, ни одно из них не было достаточно сильным, чтобы привести к разрушению традиции и к переориентации экономических исследований, отчасти в силу того, что традиция в этих странах была сильнее и более умело защищалась.

В Италии немецкая историческая школа, как и немецкая Sozialpotitik, была воспринята некоторыми с симпатией. Но это влияние не привело к кардинальному изменению ситуации. Итальянская экономическая наука всегда была сильна в «фактологическом» плане и продолжала оставаться таковой. Никто, кажется, и не думал бороться с этим. Хотя некоторые лидеры — такие как Эйнауди — некоторую или большую часть своих исследований проводили в области экономической истории, вряд ли кто-нибудь станет говорить об итальянской исторической школе как об отдельном научном сообществе.

То же можно сказать и о Франции. Великая традиция французской историографии, конечно, продолжалась, и, следуя веяниям времени, экономическая история получила дополнительное внимание. Некоторые экономисты проводили исторические исследования. Я упомяну лишь Левассёра (Levasseur). ^2-17 Позднее некоторые исследователи работали в направлении, напоминающем зомбартовское, например Анри Се (Henry See). Надо сказать, что такие блестящие историки или социологи истории, как Ипполит Тэн или его предшественник Алексис де Токвиль, чьи работы стали «обязательным чтением» для всякого культурного человека, в значительной степени использовали экономические краски. Ничто из упомянутого не ознаменовало никакого нового подхода с точки зрения профессиональной экономической науки. ^2-18 Единственным исключением были исследования и методологическое кредо Симиана . Хотя он не испытал немецкого влияния (если говорить о его предшественнике в прошлом, то это был Конт), его взгляды на традиционную теорию, которую была призвана заменить его theorie experimentale, и его аргументы против первой (построение воздушных замков и т. д.) были весьма похожи на шмоллеровские. Но до сих пор ни одна группа не сплотилась вокруг его доктрины. ^2-19

[е) Экономическая история и историческая экономическая наука в Англии.] Обращаясь к Англии, мы прежде всего должны отметить количество и качество работы, проделанной экономическими историками, которые в течение рассматриваемого периода вывели науку на новый уровень и заложили основу для еще больших достижений, последовавших в наше время. Примером могут послужить исследования Каннингема. ^2-20 Он проводил исследования (и сознавал это), ставшие и до сих пор остающиеся жизненно необходимыми для теории, которая по его выражению «прежде всего аналитична» (The Growth of English Industry and Commerce. Vol. I. P. 18). Он хотел, чтобы теоретики использовали такие исследования, и отстаивал их место в учебном плане студентов-экономистов. Но кроме высказывания, что концептуальный аппарат аналитической экономической теории не может быть легко применен при объяснении условий, предшествующих эпохе капитализма, он никак не выразил желание заменить его обобщениями, вытекающими из исторических исследований.

Выступление Каннингема в поддержку экономической истории не встретило сколько-нибудь заметного сопротивления. Некоторые экономисты, такие как Роджерс, ^2-21 в своих исследованиях занимались прежде всего экономической историей. Альфред Маршалл был лучшим историком, чем большинство из тех, кто позже критиковал его экономическую теорию как внеисториче-скую, спекулятивную и т. д. Для доказательства достаточно сослаться лишь на его работу Industry and Trade, хотя полный масштаб его исторических познаний не был известен за пределами его круга общения до публикации биографического очерка Кейнса <Кейнс Дж. М. Альфред Маршалл // Маршалл А. Принципы экономической науки. М.: Прогресс, 1993. Т. 1>.

Очевидно, что в Англии не было условий для становления исторической школы как особой научной партии, отстаивающей свою программу. Можно сказать, что фактически существовали лишь ее небольшие фрагменты. Был и свой «предтеча» — Джонс. ^2-22 Позже, во времена наибольшего влияния школы Шмоллера в Германии, некоторые английские экономисты заявили о своей приверженности более или менее сходным принципам. Наиболее значительными людьми из них были Эшли, Ингрэм и Клифф Лесли. ^2-23

Но хотя все трое привлекли к себе внимание и оставили свой след, ни один из них не преуспел в формировании группы, тем более воинственной. Так было даже в 1870-е гг. Позднее, когда утвердилось лидерство Маршалла, большинство экономистов (и практически все талантливые среди них) приняли его научные стандарты. Имелась и некоторая оппозиция, но методологической она была лишь отчасти. Мы можем упомянуть Гобсона и Веббов. ^2-24 Скромный ручеек дискуссионной литературы не должен нас более задерживать. Необходимо, однако, отметить выдающиеся достижения Дж. М. Кейнса, который как мудрый судья разрешил большинство этих методологических проблем к общему удовлетворению экономистов. В течение двух десятилетий его книга пользовалась заслуженным авторитетом. Ее достоинства и успех позволяют рекомендовать ее для внимательного прочтения даже по прошествии столь долгого времени. ^2-25

[Рукопись данной главы на этом месте заканчивается. Параграф об американском институционализме, по-видимому, так и не был написан.]

Примечания

1-1. [ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЯ. Эта глава осталась неоконченной и в неудовлетворительном состоянии. В ней не было заголовков и подзаголовков; они были вставлены редактором. Мое представление о том, какой была задумана эта глава, основывалось на сказанном И. А. Ш. во введении к части IV и на содержимом найденной мною папки с двумя разделами, напечатанными на машинке и прикрепленными скрепками к соответствующим рукописным фрагментам. В этой папке я также обнаружила великое множество записей, памфлетов и перепечаток, которые Й.А.Ш., по-видимому, намеревался использовать при дальнейшей работе над главой. Папка была озаглавлена: «Часть IV/4». Первоначально надпись гласила «Часть IV/4, 5», но цифра 5 была стерта, когда автор решил изложить материал в одной, а не в двух отдельных главах.

В части IV, главе 1, § 3, «План части», Й.А.Ш. писал: «Далее следует повествование о двух близко связанных группах людей, выдвигавших родственные идеи, каждая из которых нуждается в отдельном рассмотрении: группе, исследования которой были обусловлены тогдашним интересом к социальным реформам и чьи лидеры получили на редкость неудачное прозвище „катедер-социалистов" (Kathedersozialisten), и группе, названной (и назвавшей саму себя) исторической школой (главы 4 и 5). Получивший широкое обсуждение вопрос о выдвигавшихся экономистами ценностных суждениях будет затронут в связи с первой группой, а знаменитый “спор о методах" и его американский аналог — полемика по поводу институционализма — в связи со второй группой».

«Катедер-социалисты» рассматриваются в тексте весьма кратко. Такое впечатление, что целый раздел об этих немецких авторах был опущен. Очевидно, опущено также и рассмотрение французских авторов этого типа. Копия этого раздела датирована 17 декабря 1943г. Машинописная копия раздела об исторической школе датирована 10 января 1943г. Это, без сомнения, были предварительные наброски, которым предстояло быть заново переписанными. Раздел о «катедер-социалистах» и ценностных суждениях особенно неудовлетворителен, но он публикуется здесь, потому что Шумпетер остро ощущал, что работы многих экономистов страдают от ценностных суждений их авторов, которые вовсе не обязательны для экономического анализа. Это убеждение проявляется во всех его работах.

Историческая школа также не получила исчерпывающего анализа. После некоторого обсуждения старой и новой исторических школ и «спора о методах» (Methodenstreit) описывается развитие исторической ветви экономической науки за пределами Германии, особенно во Франции и Англии. Но совсем ничего не говорится о Соединенных Штатах и американском институционализме, хотя это было обещано в плане части.]^

1-2. [В верхней части этой страницы великое множество стенографических заметок и фраза, написанная рукой Й.А.Ш.; «Не вижу, что еще я мог бы сказать, дабы защитить от непонимания нижеследующие вполне откровенные высказывания».]

1-3. [Сноска о Генри Джордже, намечавшаяся в этом месте, не была написана. Об этом авторе см. ниже, глава 5, § 7.]

1-4. Об А. Вагнере см. ниже, глава 5, § 4; глава 8, § 2.

1-5. Я не утверждаю, что все лекции или семинары в Германии были столь же увлекательными. Два приведенных примера скорее исключения, чем правило. Обычно профессор читал по рукописи, зачастую пожелтевшей от времени, или вяло председательствовал на семинарах, где претенденты на докторскую степень читали предварительные варианты своих диссертаций. Именно такая картина открывалась гостям из Америки, и, возможно, их опыт явился одной из причин непримиримой — и, я думаю, чрезмерной — враждебности к лекционному методу преподавания, которую мы наблюдаем во многих американских университетах.

1-6. Как бы ни противоречили шутки и анекдоты научному этикету, иногда они иллюстрируют ситуацию лучше, чем что-либо другое. Поэтому я рискну предложить две подобные иллюстрации. Одна из них — шутливое определение, имевшее хождение в то время: «Кто такой экономист? Это человек, который измеряет квартиры рабочих и говорит, что они слишком тесные». Другое изречение я однажды слышал от очень умной и культурной немки: «Я слушала курс и сдала экзамены по экономике, но ничего не знаю о ней и знать не хочу. “Обучаться" в университете модно, но мне не хотелось заниматься серьезной работой. Поэтому я выбрала экономику, так как все, что требовалось для удовлетворения экзаменаторов, это способность немного поболтать об этике, реформе, контроле и подобных вещах». Конечно, я не утверждаю, что подобные стандарты были характерны для большинства или значительного числа преподавателей. Не следует переоценивать значение анекдотов. Но и не стоит сводить его к нулю, по крайней мере для трех последних десятилетий XIX в.

1-7. Важность этой работы, которая как результат объединенных усилий профессиональных экономистов в национальном масштабе не имеет себе равных, заставляет сказать несколько слов об ее организации. По существу, эту работу проделывали временные исследовательские коллективы. Каждый член Союза, особенно член его Большого ученого совета, имел возможность предложить проект исследования. Союз решал, какие из них должны быть приняты, после чего предлагал отдельным ученым или небольшим группам направление для проведения исследования. Они, в свою очередь, распределяли работу между многими сотрудниками и объединяли результаты, которые должны были публиковаться в Schriften. Более того, они устраивали обсуждение полученных результатов на собраниях Союза, назначая докладчиков (как правило, двоих) и других участников дискуссии. Успех на этих собраниях имел определенное значение для университетской карьеры ученого. [Часть этой информации была уже изложена в главе 1 данной части.]

1-8. Упомянем отчеты некоторых из этих комиссий, особенно интересные с позиций экономического анализа: Shipping Dues <« Транспортные сборы»> (1853), Coal Supply ««Поставки угля»> (1866), Agriculture <«Сельское хозяй-ство»> (1881), Housing <«Жилищное строительство »> (1885), Depression of Trade <«Упадок торговли»> (1886; особенно третий отчет). Gold and Silver <«3олото и серебро»> (1887), Poor Laws <«3аконы о бедных»> (1909; особенно знаменитый «Доклад меньшинства»).^

1-9. [Здесь предполагалось примечание о Диле (Diehl), Дитцеле (Dietzel), Оппенгеймере (Oppenheimer) и Лексисе (Lexis).]

1-10. [Здесь И. А. Ш. написал: «Оставить страницу для примечания о Зомбарте».]

1-11. Он сделал это во введении к «Принципам политической экономии» (Sidgwick. Principles of Political Economy. 1883; 3-d ed. — 1901. P. 7-8): «Я в целом стремился избежать каких бы то ни было догматических высказываний по практическим вопросам. Очень редко, если вообще когда-либо, практические экономические вопросы, встающие перед государственными деятелями, могут быть легко решены абстрактными рассуждениями, основанными на элементарных принципах. Для правильного их решения необходимо, как правило, полное и точное знание фактов для каждого конкретного случая; и трудность получения этих фактов часто такова, что не допускает достижения позитивных выводов посредством какой-либо строгой научной процедуры.

В то же время роль экономической теории в решении подобных проблем важна и необходима, так как практические выводы самого неискушенного в экономической теории эксперта всегда явно или неявно достигаются посредством некоторых рассуждений, исходящих из определенных экономических принципов; и если принципы рассуждений ненадежны, выводы могут быть правильными лишь случайно».

1-12. Это не означает, что суждения экономиста, касающиеся какого-либо вопроса, не могут стать предметом научного анализа или не представляют интереса. Что касается первого, мы можем попытаться объяснить, почему данный индивид или группа высказывает данное суждение о данных мерах экономической политики. Подобный анализ является абсолютно научным. Что касается последнего, взгляды экономиста могут отражать позицию определенного слоя, которому он принадлежит, и тем самым помочь нам разобраться в политической ситуации; кроме того, данный экономист может быть интересен нам как личность, и это служит основанием для изучения его политических предпочтений. Но ни один из упомянутых моментов не связан с рассматриваемой проблемой.

2-1. Мы увидим, что выведенное выше определение исторического метода не имеет ничего общего с другими значениями этого термина, такими как «совокупность технических приемов историка» или «генетический метод представления материала».

2-2. Нельзя не отметить узкоцеховой аспект этого антагонизма. Но была и более важная причина враждебности к исторической школе некоторых экономических и других историков: исторические экономисты порой выходили за пределы всего, что может быть названо экономической историей. Экономисты, особенно ученики Шмоллера, не всегда брали на себя труд овладеть инструментами историка, и их исследования иногда не удовлетворяли профессиональным стандартам историков. Обвинения такого типа выдвигались даже против самого Шмоллера.

Как бы то ни было, факт, вытекающий из нашего определения, а именно отсутствие в реальности разделительной линии, представляет для нас значительную трудность. Мы не можем включить в рассмотрение историческую литературу того периода, хотя на самом деле должны были бы это сделать. Всякая история той части экономической науки, которая в широком смысле опиралась на историческую школу, прискорбно неполна, если в ней не упоминаются такие фигуры, как Георг фон Белов (Below), Альфонс Допш (Dopsch), сэр Генри Мэйн (Maine) и многие другие, кто расширил наши познания в области экономических и социальных институтов и процессов средневековья в значительно большей степени, чем кто-либо из экономистов. Но я все-таки должен где-то провести черту.

2-3. [Die politische Okonomie vom Standpunkte der geschichtlichen Methode. 1853; расширенное издание — 1883). О Книсе речь пойдет ниже, главы 5 и 8.]

2-4. Из работ Шмоллера о методе я ограничусь упоминанием сборников: Zur Literaturgeschichte der Staats- und Sozialwissenschaften (1888) и Grundfragen der Sozialpolitik und Volkswirtschaftslehre (1897; здесь особенно важны фрагменты, где речь идет об «изменении теорий и установившихся истин в общественных науках»), а также последнего издания его статьи Volkswirtschaft und Volkswirtschaftslehre в немецкой энциклопедии Handwurterbuch der Staats-wissenschaften, которая выражает его наиболее зрелые взгляды на предмет. Пользуясь возможностью, добавлю, что Шмоллер не только выполнял свою миссию лидера с энергией, бойцовским духом и огромной работоспособностью, но и проявлял значительные стратегические и организационные способности. Кроме прочего он основал периодическое издание, ставшее известным как «Шмоллеровский ежегодник» (Schmoller's Jahrbuch), и издал серию монографий — Forschungen, — которая служила стимулом и создавала возможности для публикации исследований членов школы. Он был типичным «главой школы».

[См. также пространную статью И. А. Ш. Gustav v. Schmoller und Probleme von heute (Schmoller's Jahrbuch. 1926. Vol. L. P. 337-388).]

2-5. [Планировавшаяся сноска об этих ученых не была написана, но Брентано, Хельд и Кнапп упоминаются в других местах текста.]

2-6. Нижеизложенный факт оценят поклонники изумляющей способности Генрика Ибсена характеризовать персонажей несколькими наполненными значением штрихами. В своей пьесе «Гедда Габлер» Ибсен стремится как можно быстрее создать впечатление, что один из мужских персонажей, муж Гедды, является весьма посредственным ученым занудой, чтобы не сказать тупицей. И что же первым делом Ибсен сообщает о нем читателям или зрителям? Что Др. Тессман только что закончил работу по обработке льна в Брабанте XVI в.! Это, без сомнения, написал непрофессионал для непрофессионалов. Но все-таки...

2-7. Работы Георга Ханссена (1809-1894) — достаточно упомянуть его Agrarhistorische Abhandlungen (1880-1884) и его лекции в Гёттингене — были методологически оригинальны в двух отношениях: во-первых, своим многочисленным ученикам он рекомендовал начинать реконструкцию истории сельского хозяйства с современных условий и таким образом подчеркивал аналитическую или познавательную ценность условий прошлого с неподражаемой живостью и силой; во-вторых, он открыл новый источник материала — карты и другие топографические документы, отражающие ранние формы крестьянских хозяйств и проливающие новый свет на структуру поместной экономики.

Этот материал был полностью разработан Августом Майтценом (1822-1910), который использовал свой богатый опыт статистика. Его «Поселения и сельское хозяйство западных и восточных германцев, кельтов, римлян, финнов и славян» (Siedelung und Agrarwesen der Westgermanen und Ostgermanen, der Kelten, Romer, Finnen und Slaven) (1895) является в первую очередь попыткой описания и сравнения того, как эти народы обустраивались на своих землях, строили свои поселения и планировали свое хозяйство. Но для нас еще более важно аналитическое применение результатов этого монументального исследования. Майтцен пытался объяснить на их основе географическое распределение этих народов в древности, их сельскохозяйственные технологии, их обычаи и расовое происхождение; он отважился на создание смелых и не оставшихся без критики теорий касательно факторов, определявших социальную организацию этих народов.

Георг Фридрих Кнапп (1842-1926) занимался этой сферой исследований — она не имела никакого отношения к двум другим, в которых он также оставил след, — в течение почти пятнадцати лет и за этот период создал два классических шедевра: Die Bauernbefreiung und der Ursprung der Landarbeiter (1887) и Grundherrschaft und Rittergut (1897). В них описывается метаморфоза немецкого аграрного сектора, которая произошла на пороге капиталистической эпохи и была как последствием, так и потенциальным фактором социальной эволюции в Германии. Анализ Кнаппа послужил образцом для обширной литературы, к тому же его основные результаты вошли в общую программу экономического образования. Жаль, что в столь коротком очерке невозможно выразить общее значение его исследований. Великолепный баланс между широким видением и детальным исследованием Кнаппа можно почувствовать, а почувствовав, даже научиться ему, но нельзя описать его в нескольких предложениях. Ясно, что, занимаясь исследованиями такого рода, Кнапп редко (если вообще) ощущал потребность в теоретическом обучении, недостаток которого неизбежно стал для него серьезным препятствием в изучении денежной сферы.

2-8. [И. А. Ш., по-видимому, намеревался изложить этот предмет глубже на первых страницах § 1 данной главы, но не сделал этого.]

2-9. Карл Теодор фон Инама-Штернегг (1843-1908) — экономист и статистик, в конце своей карьеры приобрел международную репутацию, будучи главой Австрийской статистической службы и одновременно преподавателем, оказавшим заметное влияние на целое поколение статистиков и экономистов. Мы упоминаем здесь научную карьеру этого выдающегося человека потому, что его собственные исследования были чисто историческими. Инама-Штернегг издавал исторические документы и опубликовал две чисто исторические монографии с изложением так называемой «манориальной теории», т. е. теории, согласно которой организация поместья была важнейшим фактором, влиявшим на формирование рынков, городов и промышленности на заре капитализма. История, упомянутая в нашем тексте, явилась результатом его способа синтеза, и именно этот синтез, проделанный экономистом, важен здесь для нас: в принципе он удовлетворяет идее синтеза, высказываемой профессиональными историками.

2-10. Grundriss der allgemeinen Volkswirtschaftslehre. 1900-1904.

2-11. Untersuchungen Ober die Methode der Socialwissenschaften und der Politischen Okonomie insbesondere. Поскольку наш интерес к методологии как таковой ограничен, мы не можем здесь уделить должное внимание этой книге, которая, несомненно, является одним из наиболее выдающихся достижений в данной сфере, хотя, если говорить о логических основах, она едва ли идет дальше «Логики» Милля. Пользуясь возможностью, отсылаю интересующихся методологией читателей к великолепному трактату профессора Феликса Кауфмана: Kaufmann F. Methodenlehre der Sozialwissenschaften (1936); [пер. на англ. яз.: Methodology of the Social Sciences. 1944.]

2-12. Несколько позднее в сущности те же принципы были приняты последователями Менгера, возглавляемыми Бёмом-Ваверком (The Historical vs. the Deductive Method in Political Economy // Annals of the American Academy of Political and Social Science. 1890) и немецкими теоретиками, которые были скорее оппонентами, чем последователями учения Менгера, особенно Г. Дитцелем (Beitrage zur Methodik der Wirtschaftswissenschaften // Jahrbucher for Nationalokonomie, 1884; см. также другие публикации).

2-13. Die Irrthllmer des Historismus in der deutschen Nationalokonomie. 1884.

2-14. Из соображений удобства я упоминаю их здесь, хотя их исследования и в еще большей степени их влияние относятся к последующему периоду.

Международная репутация Артура Шпитгоффа, долгое время бывшего ассистентом Шмоллера (и также долгое время de facto издателем его ежеквартального журнала Jahrbuch — затем Шпитгофф издавал его под собственным именем), позднее профессором в Бонне, обусловлена его выдающимися результатами в исследованиях экономического цикла. Опустив ранние чисто теоретические работы по этой и родственным темам, в частности по теории капитала, мы удовлетворимся упоминанием статьи «Кризисы» в 4-м издании Handworterbuch der Staatswissenschaften (1925. Vol. VI), которая представляет в сжатой форме то, что на самом деле достойно быть изложенным в обширном трактате. Его весьма интересное научное кредо — различение значительного количества исторических «стилей» экономической жизни, для объяснения каждого из которых необходима особая теория в дополнение к общему фонду концепций и тезисов, «вневременной теории», содержится в его статье: Spiethoff A. Die Allgemeine Volkswirtschaftslehre als geschichtliche Theorie: die Wirtschaftsstile // Schmollers Jahrbuch. 1932. Весьма отдалившись от позиции Шмоллера, Шпитгофф тем не менее может рассматриваться как ее продолжатель в определенном направлении. Примером его подхода, охарактеризованного в указанной статье, может быть его книга «Земля и жилище...» (Boden und Wohnung...) (1934), представляющая собой исследование формирования цен на жилье и аренду городской земли, а также две серии публикаций его учеников, которые он редактировал и подготовкой которых детально руководил: Bonner Stadte-untersuchungen и Beitrage zur Erforschung der wirtschaftlichen Wechsellagen («Исследования деловых циклов»).

[Когда И. А. Ш. преподавал в Бонне (1925-1932 гг.), он узнал Шпитгоффа как ценного коллегу и как надежного друга. После смерти И. А. Ш. Шпитгофф вместе с Эрихом Шнайдером организовал и издал в Германии сборники многих ранних статей и очерков И. А. Ш. Первый из трех томов появится в 1952 г.]

Как человек и как ученый Вернер Зомбарт (1863-1941) был полной противоположностью Шпитгоффу. Различная степень известности этих двух людей — не только публичной — дает пищу для размышлений в области социологии науки. Единственная его работа, которую следует упомянуть здесь — «Современный капитализм» (Der Moderne Kapitalismus). 1902 (2-е изд., значительно расширенное — 1916-1917), шокировала профессиональных историков своим часто поверхностным блеском. Они не могли увидеть в ней что-либо, достойное называться реальным исследованием, — материал книги и в самом деле полностью вторичен, — и протестовали против многих допущенных в ней небрежностей. Тем не менее в каком-то смысле она была высочайшим достижением исторической школы, будящим мысль даже своими ошибками.

Макс Вебер (1864-1920) был одной из наиболее сильных личностей, когда-либо вступавших на поприще академической науки. Глубокое влияние его лидерства (в значительной мере обусловленное рыцарским стремлением к истине, граничащим с донкихотством) на коллег и студентов было чем-то вполне отдельным от его деятельности как ученого. Эта животворящая сила формировала скорее среду, чем школу, и ее невозможно не упомянуть. Некоторые его ранние исследования, такие как Rumische Agrargeschichichte (1891), могут быть опущены нами, но отметим, что в отличие от Зомбарта он занимался историческими исследованиями профессионально. Несколько предложений, которыми я, к сожалению, должен ограничиться, говоря о чисто аналитических аспектах его монументальных трудов, будут посвящены лишь некоторым его работам. 1) «Протестантская этика и дух капитализма» появилась на немецком как Die protestantische Ethik und der «Geist» des Kapitalismus в Archiv ftir Sozialwissenschaft und Sozialpolitik (1904-1905; перепеч. в Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie, пер. на англ. яз. Т. Парсонс, 1930). В этой работе была выдвинута знаменитая, столь богатая далеко идущими следствиями теория о том, что религиозная революция, из которой возник протестантизм, была доминирующим фактором формирования капиталистического сознания, а стало быть, и самого капитализма. Она привлекла намного больше внимания, чем последовавшие за ней исследования по социологии великих религий (в последующих томах «Архива»), и породила спор, в котором приняли участие социологи всех стран. 2) «Рошер, Книс и логические проблемы исторической национальной экономики» (1903-1905) — наиболее важное из многих «методологических» исследований Вебера. 3) «Общая экономическая история» (General Economic History) — составленный в основном по записям студентов конспект курса, который Вебер читал в Мюнхенском университете в последний год перед смертью; перевод на английский язык выполнил сам Фрэнк X. Найт. 4) «Экономика и общество» (Wirtschaft und Gesellschaft) — часть Grundriss der Sozialokonomik (многотомной коллективной работы, начавшей выходить в 1914 г.), которую Вебер инициировал и редактировал и которая, хотя она может быть упомянута лишь вскользь, является важной вехой в развитии немецкой экономической науки. 5) «Адаптация и отбор рабочей силы» (исследование, проведенное Союзом социальной политики по предложению и под руководством Вебера; лишь фрагменты его появились в издаваемых Союзом Schriften) — этот труд я упоминаю лишь как пример свежести и оригинальности идей Вебера и как иллюстрацию того, какие проблемы с легкостью приходили ему в голову. Этот пример также будет полезен при обсуждении американского институционализма.^

2-15. Разрабатывая свою методологию, М. Вебер прибегал (не всегда с пользой для себя) к помощи современных ему философов. В частности, иногда весьма заметно влияние учений Риккерта и Виндельбанда.

2-16. Именно по этим мотивам он пригласил двоих ярых приверженцев экономической теории (в маршаллианском смысле) написать «теорию» и исторический обзор доктрин и методов в его Grundriss der SozialOkonomik. Опять-таки это представляется важным, если вспомнить, что его иногда считают сторонником институциональной экономической теории. [Двумя ярыми приверженцами «теории» были Йозеф А. Шумпетер и Фридрих фон Визер. Очерк истории доктрин и методов назывался Epochen der Dogmen- und Methodengeschichte; данная «История» является его развитием.]

2-17. Наиболее важными исследованиями Пьера Эмиля Левассёра (1828-1911) были: Histoire des classes ouvrieres en France depuis la conquete de Jules C6sar jusqu'a la Revolution (1859) и Histoire des classes ouvrieres en France depuis 1789 jusqu'a nos jours (1867; во вторых изданиях обеих работ к заглавиям было прибавлено et de 1'industrie). Но ему не удалось отмежеваться — на методологических или других основаниях — от группы, упоминаемой ниже, в главе 5, о чем ясно свидетельствует его учебник.

2-18. Некоторые читатели могут вспомнить о бельгийском экономисте Эмиле де Лавле (1822-1892), который обладал многими достоинствами и в свое время удостоился вполне заслуженной международной известности, благодаря чему его имя помнят и по сей день. Но единственным поводом причислить его к членам либо немецкой, либо не существовавшей французской исторической школы является его книга De la Propriete et de ses formes primitives (1873) — историко-этнологический анализ частной собственности. Его вводный курс (Elements d'economie politique. 1882), который нельзя назвать ни выдающимся, ни оригинальным, показывает, что в отношении техники анализа он не отклонялся сколько-нибудь далеко от проторенного пути (есть английский перевод 1884 г. с введением Ф. У. Тауссига.

2-19. Франсуа Симиан (1873-1935) сформулировал свое методологическое кредо в работе La Methode positive en science economique (1912), которая из всех методологических работ европейских авторов представляется мне наиболее близкой к выражению институционалистской точки зрения. Критика традиционной теории, в значительной мере вызванная ее неадекватным пониманием, и в своей позитивной части зачастую весьма ценные методологические соображения также занимают большое место в другой его работе, единственной, которую я собираюсь упомянуть: Le Salaire, 1'evolution sociale et la monnaie (3 vols. 1932). Эта работа демонстрирует его методы в действии и отличается крайней тщательностью, с которой автор перед глазами читателя обсуждает каждый шаг анализа. Хотя результаты, возможно, трудно назвать вдохновляющими и они могли быть получены менее трудоемким способом, именно эта тщательность придает ценность работе — она определенно заслуживает более широкой известности. Будет ли уместно добавить к столь короткой рецензии один пункт, который в силу этого может приобрести чрезмерное значение. Профессор Симиан (Le Salaire, revolution sociale et la monnaie. Vol. II. P. 544 ff) весьма справедливо высмеивает теорию заработной платы как минимума средств к существованию, которая является отличным примером недостаточного профессионализма исследователя (хотя неясно, какое она имеет отношение к критике современной теории). Но он упустил из виду тот факт, что ошибочность этой теории не является доводом против какого-либо метода, за исключением того, что этот метод не защищен от неосторожного обращения. Он также не понял, что эта неудача произошла именно потому, что экономисты XVIII и начала XIX в. следовали методу, за который ратует профессор Симиан: они констатировали факт, в то время общераспространенный, что рабочие, как правило, не зарабатывали больше, чем требуется для выживания, придумали соответствующую гипотезу и сочли ее подтвержденной. Вот и все. Будь они лучшими теоретиками, они вряд ли столь слепо верили бы в этот факт.

2-20. Уильям Каннингем (1849-1919) был весьма плодовитым автором. Для нас достаточно будет упомянуть его великую работу The Growth of English Industry and Commerce During the Early and Middle Ages (1-е изд. — 1882; весьма улучшенное 5-е изд. — 1910-1912), а также An Essay on Western Civilization in its Economic Aspects (1898-1900) и Progress of Capitalism in England (1916).

Было бы несправедливо пройти мимо такой достойной работы, как History of British Commerce... (1872; 2-е изд. — 1880) Леона Леви или знаменитые Lectures on the Industrial Revolution in England (посмертно опубликованные в 1884 г.) Арнольда Тойнби (1852-1883), которые оставались признанными образцами в данной области, пока их не заменила в этом качестве книга Манту La Revolution industrielle au XVIII siecle (1905). Но в рамках этого обзора невозможно отдать должное всем историческим исследованиям, а простое перечисление имен и заголовков ничего не даст. Поэтому читатель не встретит здесь и ссылок на работы ведущих экономических историков последних тридцати лет.

2-21. Дж. Э. Торолд Роджерс (1823-1890) — профессор экономики в Оксфорде по двум кафедрам. Его основной труд: History of Agriculture and Prices in England. 1259-1793 (в 7 т., первый из которых вышел в 1886 г.). Однако шире известна и более популярна его работа Six Centuries of Work and Wages (1884). Он также готовил переиздание «Богатства народов», написал не очень яркий «Учебник политической экономии для школ» (1868) и т. д. Он затрачивал много энергии на распространение идей Кобдена—Брайта. Тем не менее своей репутацией как ученого он полностью обязан History...

2-22. Ричард Джонс (1790-1855), который помимо прочего стал преемником Мальтуса в должности профессора в Хейлибери , был человеком энергичным и отличался твердостью убеждений. Его неприязнь к рикардиан-ству приняла форму резкого протеста против поспешных обобщений, которым он противопоставлял кропотливые фактологические исследования, результаты которых призваны в конце концов заменить временные конструкции существующих «систем». Свои взгляды он выразил в первой и единственной завершенной части (о ренте) работы Essay on the Distribution of Wealth and the Sources of Taxation (1831). Таким образом, он вполне справился с ролью, которую отвели ему историки экономической науки, хотя нелегко оценить истинное значение как его примера, так и программных заявлений. Некоторые возражения против учения Рикардо не были благосклонно приняты. Но гораздо важнее то, что многие из них вполне могли быть высказаны любым теоретиком в отношении другого теоретика. Например, возражение, которое ожидал и отвергал сам Рикардо, что его закон убывающей отдачи в сельском хозяйстве сводится на нет техническим прогрессом. Более того, обсуждая «Первобытную политическую экономию» (речь об этом шла выше, в части II, главе 7, § 3), Джонс выступает с распространенных в его время позиций, никак не оговаривая историческую относительность доктрины. Тем не менее и программные заявления, и практические примеры близки к идеям исторической школы. Лекции и очерки Джонса, которые являются захватывающим чтением, были изданы Хьюэллом под заглавием Literary Remains (1859).

2-23. Уильям Джеймс Эшли (1860-1927), бесспорно, наиболее яркая личность из этих троих; профессор Бирмингемского университета и научный лидер протекционистского движения Джозефа Чемберлена, он более любого другого английского экономиста соответствовал немецкому типу профессионала того времени. Испытав в молодые годы влияние историков экономики и права (особенно Тойнби и Мейна ), а позднее — влияние немецких ученых, он следовал этому типу в своих исследованиях — таких как его блестящие монографии о промышленности и весьма удачное Introduction to English Economic History and Theory... (2 vols. 1888, 1893), — а также в методологических заявлениях и симпатиях к Sozialpolitik и экономическому национализму. Но он достаточно много впитал из английской среды, и это позволило ему успешно противостоять недостаткам его немецких вдохновителей: думаю, что никто из англичан не мог бы до такой степени неверно понимать экономическую теорию, как Шмоллер в начале своей карьеры.

Джон Келлз Ингрэм (1823-1907) был человеком совсем иного склада. Он обладал гораздо более широким культурным багажом (он был философом и поэтом; писал о Шекспире и Теннисоне; в 1866 г. его назначили Королевским профессором греческого языка в Дублине), но его трудно назвать ученым-экономистом. Его History of Political Economy (первоначально появилась в Encyclopaedia Britannica в 1885 г., отдельно опубликована в 1888 г.; последнее издание, с дополнительной главой У. А. Скотта — 1915) является убедительным доказательством как широкой философской (особенно контистской) и исторической эрудиции автора, так и его недостаточной осведомленности в технике анализа экономической теории. Последний факт, конечно, способствовал пышным речам о «новой экономической теории» (New Economics), которой принадлежит будущее (см., например, его речь на дублинской конференции Британской ассоциации за прогресс науки в 1878 г. на тему «Текущее состояние и перспективы политической экономии»). Именно с этим лозунгом стало ассоциироваться имя Ингрэма. Благородные чувства и морализаторский тон (в чем скоро начал состязаться с ним Маршалл), протест против изолирования экономической науки от других общественных наук, акцентирование эволюции (понятой в духе Конта) и исторической относительности, приоритет индукции над дедукцией были основными пунктами, производившими впечатление на публику.

Томас Э.Клифф Лесли (1826-1882) своим именем в науке обязан не научным исследованиям «описательного» типа — хотя некоторые из них весьма ценны, как например исследование об ирландской, английской и европейской системах землепользования, — или статьям по текущим вопросам политики, отдельные из которых убедительны и ярки, но своей пропагандой исторического метода, которая была разумной и эффективной и не могла не впечатлять. Две статьи, представляющие его методологию, или, как он предпочитал называть, философию общественных наук (перепечатанные в его Essays in Political and Moral Philosophy в 1879 г.; 2-е издание, в котором некоторые статьи были опущены, другие добавлены, вышло посмертно), читаются во многом как переформулированная программа Шмоллера, но, учитывая даты их первоначальной публикации (1876, 1879), мы не должны сомневаться в их оригинальности. И если вспомнить некоторые неосторожные заявления таких теоретиков, как Сениор, мы сможем воздать должное не слишком оригинальному утверждению Лесли о том, что экономисты должны всегда начинать с фактов и поверять ими свои дедуктивные выводы.

2-24. Вражда Джона А. Гобсона (1858-1940) с маршаллианской экономической теорией не была в первую очередь методологической. Не соглашаясь с теориям своих современников, он всегда боролся с ними посредством теорий, не ставя под сомнение их методологические принципы. И все-таки этот антагонизм имел методологический аспект. Например, подчеркивание Гобсоном иррационального, как он считал, поведения потребителей и важных институциональных факторов, которые в большей степени, чем «рациональный выбор», детерминируют это поведение, на самом деле подразумевает исследовательскую программу историко-социологического типа. Это важно понимать, поскольку здесь можно найти связь между Гобсоном и американским институционализмом.

Беатриса (1858-1943) и Сидней (1859-1947) Веббы должны быть упомянуты в этой связи, во-первых, из-за характера их исследований, которые явились значительным вкладом в английскую экономическую историографию (см. особенно History of Trade Unionism (1894) и Manor and the Borough (1908)), а во-вторых, исходя из того факта, что их большое влияние на широкое общественное мнение оказало поддержку методологическим воззрениям, родственным взглядам немецкой исторической школы. По крайней мере, такое впечатление у меня осталось от методологических лекций С. Вебба в Лондонской школе экономики.

2-25. Джон Невилл Кейнс (1852-1949; отец лорда Кейнса): Scope and Method of Political Economy (1-st ed. — 1891) (Кейнс Дж. Н. Предмет и метод политической экономии. М., 1899). Успех этой книги затмил менее значительные методологические заслуги Бэджгота и Кэрнса. Бойкое перо Уолтера Бэджгота неоднократно затрагивало методологические вопросы. Не ставя под сомнение методологию Рикардо, он был склонен ограничивать ее применимость к культуре капиталистического бизнеса и рассматривал исторические исследования как ее естественное дополнение (см., в частности, его очерк The Postulates of English Political Economy, опубликованный в Economic Studies в 1880 г.).

Character and Logical Method of Political Economy (лекции, прочитанные в 1856 г., опубликованы в 1857 г.) Джона Э. Кэрнса никогда не оценивались по достоинству ни в то время, ни позднее, поскольку он, как и ранее Сениор, обозначал термином «политическая экономия» то, что большинство людей всегда считало лишь малой частью либо политической экономии, либо «экономической науки (economics)», а именно логическую схему экономической рациональности, известную как «чистая теория». Его собственные работы показывают, насколько он был далек от мысли, что эта логическая схема (которая, как следует помнить, не исчерпывает понятие экономической теории в нашем смысле) заключает в себе все наше знание об экономических явлениях. Но в силу неверного понимания, вина за которое частично лежит на нем самом, он был позднее представлен Ингрэмом и Шмоллером как бескомпромиссный защитник «дедукции», не использующий никаких фактологических исследований. Однако его анализ природы этой схемы стал поистине ценным вкладом в методологию экономической науки. Чисто гипотетический характер этого анализа, его нереалистичные допущения, ширина пропасти, отделяющей его от наблюдаемых экономических феноменов, сложность проверки его отдельных тезисов статистическими или любыми другими наблюдениями (он даже говорил о невозможности обоснования или опровержения «экономических законов» подобными наблюдениями)— все это было представлено Кэрнсом более ясно, чем когда-либо прежде, хотя он немного не дошел до простого вывода, что подобная схема никогда не сможет породить никаких «законов», но может служить лишь инструментом познания.