ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ШКОЛА

Часть V. Заключение. Очерк современного развития

Глава 3. [Экономическая наука в странах с тоталитарным режимом]

1. Германия

2. Италия

3. Россия

[Это единственная глава, написанная для части V. тема которой не упоминается в мексиканских лекциях (см. выше, глава 1, § 2).]

Думаю, нет необходимости объяснять то, что некоторым читателям этой книги может показаться неоправданным пренебрежением экономической литературой «тоталитарных» стран. Тем не менее я хотел бы заявить, что подобное пренебрежение не имеет ничего общего с политическими предубеждениями. Я не собираюсь пренебрегать какими-либо аналитическими исследованиями, которые проводились или проводятся в «тоталитарных» странах. Сам факт, что данные исследования предстают в оболочке «тоталитарной» философии или даже направлены на ее обслуживание и укрепление, для меня является не более веской причиной пренебрегать ими, чем моя сильная личная неприязнь к утилитаризму является поводом пренебрегать аналитическими исследованиями Бентама. Однако сами тоталитарные философии мы исключим из рассмотрения — как мы исключили и философию утилитаризма — не потому, что они «тоталитарны», но потому, что они суть «философии», т. е. спекуляции, находящиеся за пределами сферы эмпирической науки. В этом отношении мы просто следуем принципу, которому мы следовали до сих пор и который детально обсуждался в части I, где главным образом ради этого было введено разделение между экономическим анализом и политической экономией. Так как эта точка зрения расходится с укоренившимися представлениями, я предлагаю читателю освежить в памяти сказанное ранее.

Однако вышеупомянутый принцип не позволяет в полной мере объяснить, почему экономическая литература «тоталитарных» стран не будет достаточно полно представлена в нижеследующем обзоре. Есть две другие причины: во-первых, некоторые наиболее важные достижения, такие как Marktform und Gleichgewicht (1934) фон Штакельберга или часть монетарного анализа Дель Веккьо, уже упоминались в части IV, где мы проследили историю некоторых тем до настоящего времени; во-вторых, при тоталитарных режимах было создано не так уж много трудов, имеющих отношение к истории экономического анализа. Наконец, ситуации в трех крупнейших тоталитарных странах — Германии, Италии и России^0-1 — слишком различны, чтобы их можно было удовлетворительно обобщить.

1. Германия

В Германии методы преподавания и исследований стремительно развивались в период Веймарской республики (1918-1932). Исторические работы и исследования текущих проблем (того типа, который культивировался Verein fur Sozialpolitik) продолжались, как и ранее. Как отмечалось в главе 4 части IV, исследования этого типа постепенно теряли свой антитеоретический методологический уклон, в то время как интерес к «теории» и компетентность в ней возрастали. Широкое использование трактата Касселя^1-1 было в равной степени важным как результат, причина и симптом этого процесса. Вдобавок к этому следует упомянуть выросшие на немецкой почве исследования таких авторов, как фон Готтль, Лифман, Оппенгеймер и Шпанн, — даже самые суровые критики не смогут отрицать, что они стимулировали многих. Были также более доступные англо-американскому пониманию (и моему тоже) достижения Диля, Ойкена и др., прежде всего Шпитгоффа и Зомбарта. Венская группа, лидером которой был Л. фон Мизес, хотя и сохраняла яркую индивидуальность до тех пор, пока не распалась в 1930-х гг., вступала в более тесные, чем ранее, взаимоотношения с остальными немецкими экономистами и потому была в состоянии продвигать свои собственные доктрины.

Нельзя не упомянуть в этом обзоре и две тенденции к «американизации». Одной из них было неуклонное развитие специализации. Хотя всеобъемлющие курсы по общей экономической теории, экономической (и социальной) политике и государственным финансам продолжали занимать доминирующее положение, специализированные группы экономистов проявлялись все более определенно. После 1918 г. можно было с большим основанием говорить о специалистах в аграрной экономике, экономике труда, экономике промышленности. Исследовательские институты, такие как Национальное бюро экономических исследований или Бюро аграрной экономики, развивались как внутри, так и за пределами государственных структур, занимающихся экономическими проблемами. Достаточно упомянуть Institut fur Weltwirtschaft <Институт мировой экономики> при Кильском университете, основанный одним из самых эффективных организаторов исследований профессором Бернхардом Хармсом, и Institut fur Konjunkturforschung <Институт исследований конъюнктуры> в Берлине, ^1-2 детище столь же эффективного организатора — профессора Эрнста Вагеманна; оба эти учреждения основали новые экономические журналы. Только один штрих в этой картине значительного продвижения вперед и еще большего потенциального прогресса должен быть с принятых в этой книге позиций отмечен как зловещий признак. Когда возникла Веймарская республика, правительства отдельных земель — в то время не было ни федеральных, ни частных университетов, только земельные — все более поддавались требованиям политических партий, главным образом социал-демократов и центристов, согласно которым назначения профессиональных экономистов должны были производиться с учетом политических пристрастий кандидатов. Довод, который обсуждался вполне открыто, сводился к следующему: в отличие от физики и подобно философии экономика является Weltanschauungswissenschaft <мировоззренческой наукой — нем.>, т.е. наукой, преподавание и исследования в рамках которой обязательно касаются основных убеждений и пристрастий исследователя или преподавателя. Эти основные убеждения и пристрастия были воплощены в программах социалистической и центристской (католической) партий и агломерации других партий, определенных по остаточному признаку, т. е. тех, которые не были ни социалистическими, ни католическими; следовательно, профессура должна была распределиться как можно равномернее между тремя указанными политическими группами, хотя никто не утверждал, что это должно быть сделано без оговорок. Нет необходимости обсуждать эту проблему снова. В более скрытой форме такие тенденции присутствуют при любых обстоятельствах и в любых странах. Впрочем, они нигде и никогда не преобладали — исключая современную Россию. В Веймарской республике сопротивление преподавателей и честных администраторов удерживало эти тенденции в достаточно узких границах.

В этих обстоятельствах приход национал-социализма не знаменовал собой такого большого перелома и не казался столь разрушительным, как может показаться иностранному наблюдателю. Национал-социалистический режим был нетерпим не только к критике своей политики, но и к любым признакам отсутствия симпатии к своей партийной философии. Он поощрял членов партии и унижал евреев. Если он и не настаивал на изъявлениях преданности, то приветствовал их. В отдельных случаях партия, группы внутри партии и даже власти шли намного дальше. Кроме того, следует учитывать разрушительное влияние на научные исследования преобладавших тогда общих условий. Однако профессиональные исследования продолжались, хотя и в меньшем объеме, чем в естественных науках. В частности, разработка новых теоретических или статистических инструментов не могла вызвать какие-либо трения с властями. Работы, подобные «Общей теории» Кейнса, могли беспрепятственно выходить в свет — и выходили. ^1-3 Не следует забывать, что идеология национал-социализма не была в первую очередь или по сути экономической, и в силу этого она «уживалась» не только со всеми видами техники экономического анализа, но и с пропагандой весьма различных мер экономической политики.

2. Италия

В Италии мы находим похожую ситуацию, только в более ярко выраженном виде. Фашистский режим «обижался» на критику своих мер так же или даже больше, чем в Германии, поскольку отдельные меры намного прочнее ассоциировались с личностью лидера. ^2-1 Кроме того, власти требовали от экономистов либо симпатии, либо нейтральности — возможно, лучше всего описать эту ситуацию, сказав, что государство не допускало активной враждебности к фашистским принципам. Некоторые лидеры — такие как Риччи и Брешани-Туррони — эмигрировали, но большинство серьезно не пострадало. На чисто научные исследования ситуация в стране вообще не повиляла. ^2-2 В этих условиях, вплоть до войны, экономическая наука — как мы видели в части IV — продолжала развиваться на высоком уровне как в рамках школы Парето, так и за ее пределами. Исключая разрушительные последствия войны, это развитие не прерывалось и потом, после падения режима.

3. Россия

Ситуация в русской экономической науке^3-1 периода сталинизма отличается от ситуации в Германии и в Италии не столько количественно, сколько качественно. В десятилетие, предшествовавшее этому периоду, — примерно между 1917 и 1927 гг. — она была несколько иной. Действительно, с оппонентами советского режима или даже нейтрально относящимися к нему обходились гораздо жестче, чем с оппонентами национал-социализма в Германии или фашизма в Италии. Сами научные исследования, а не только обсуждение экономической политики, регламентировались в неслыханной для Германии или Италии степени. Это объясняется не только природой и методами большевистской власти, но и двумя другими противоречивыми причинами, которые тем не менее усиливали друг друга. С одной стороны, советская доктрина, по крайней мере идеологически, была по своей сути экономической и малейшие отклонения от «святых книг», даже чисто теоретического плана, приобретали значение, которое нам трудно понять; с другой стороны, большевистское государство естественно эксплуатировало наивную эмоциональность «революционного народа», который верил, что после пришествия «золотого века» больше не существует «экономических законов», а стало быть, нет нужды в каком бы то ни было экономическом анализе. В этой ситуации дискуссия направлялась исключительно сиюминутными желаниями людей, которые стояли (или полагали, что стоят) «у руля», и такие аргументы, как признание определенной точки зрения «реакционной» или «левацкой» — по сути, открытое обвинение, — стали заменять научные рассуждения. Однако разрыв с мировой экономической наукой не был полным. Переход к советской ортодоксии облегчался тем обстоятельством, что марксизм, ставший обязательным «вероучением», оказывал сильное влияние на русских экономистов еще до 1917г. и что в границах, установленных приверженностью его принципам, оставалось достаточно много места для научного анализа. Пока истинные приверженцы марксизма, такие как Бухарин, играли некоторую роль, мы можем говорить, что, хотя — скорее качественно, чем количественно — подлинные аналитические исследования шли на убыль, нет причин сомневаться в существовании по-настоящему научных исследований; в качестве доказательства достаточно самого существования Института Маркса—Энгельса. Однако существовали и другие институты, один из них, например, занимался исследованием экономики сельского хозяйства, другой — исследованиями экономических колебаний. Эти институты в то время получили некоторую свободу не только в сборе, но и в интерпретации экономических данных. Уже упоминавшиеся работы Кондратьева произвели большой эффект^3-2 и представляют собой, насколько я могу судить, пиковое достижение волны исследований, проведенных значительным количеством компетентных экономистов (Первушин, Опарин, Сокольников и др.); эти исследования, несмотря на тот зловещий факт, что о некоторых из этих авторов с тех пор ничего не известно, могут быть приведены в доказательство того, что серьезные экономисты существовали в России до тех пор, пока окончательно не утвердился жестокий сталинистский режим. Далее следует большой провал, и преподавание (равно как и исследования Института экономики СССР) стало все более и более сводиться к описательной трактовке практических проблем советского государства и взаимным обвинениям рабов, находящихся в постоянном страхе за свою жизнь. ^3-3 Мы ограничимся двумя моментами, которые дают надежду на улучшение положения в будущем. Во-первых, Советская Россия унаследовала из досоветских времен превосходную традицию разработки статистических методов и их математических оснований (главным образом в рамках теории вероятностей). Эти исследования, намного менее подверженные политическому натиску, чем экономическая теория, сохранялись и продолжали приносить результаты, получившие международное признание. Во-вторых, ясно, что невозможно «планировать» инвестиции, не разработав аппарат (каким бы примитивным он ни был) для сравнения альтернативных проектов их осуществления, даже если сама цель задается диктаторским распоряжением, и для сравнения альтернативных целей инвестиций, если имеется некоторая свобода выбора. Но при любой попытке сделать это возникает логическая необходимость рассматривать актуарные нормы, концепции ценности, предельной производительности и процента. Задачей советских экономистов было и осталось не развитие этих концепций, но их «контрабанда», т. е. заимствование и одновременно сокрытие их фундаментальной тождественности соответствующим «капиталистическим» концепциям. ^3-4 Продвижение в этом направлении оказалось трудным и медленным из-за постоянной угрозы обвинений, которая стоит за неблагосклонными рецензиями на такого рода публикации. Однако эти публикации дают некоторую надежду на будущее, особенно потому, что можно с уверенностью ожидать «выхода из моды» подобных обвинений: большевистские экономисты «обречены» в конце концов открыть то, что Парето и Бароне открыли полвека назад: существование экономической логики, не содержащей в себе ничего «капиталистического». И это еще не все. В небольшевистских странах быстро развиваются технологии учета национального дохода и планирования бюджета, — едва ли их следует называть «капиталистическими», — и традиционная экономическая наука должна приспосабливаться к ним. [В заключительную часть книги И. А. Ш. намеревался включить параграф о счетах национального дохода, но не написал его.] В этих технологиях и соответствующих методах анализа еще с большей очевидностью нуждалось Советское государство. Таким образом, существовали две тенденции, которые, будучи порождены сходными потребностями, развивались независимо в России и в остальном мире, особенно в Соединенных Штатах, и в настоящее время, как и многие другие, сближаются. Однако помимо этого нам больше нечего сказать об истории экономического анализа в России, что может удивить только того, кто, дочитав до этого места, все еще не понял целей данной книги. ^3-5

Примечания

0-1. Япония и Испания никогда не были тоталитарными в полном смысле этого термина. Но в отношении Японии следует заметить, что прекращение контактов во время войны и мое незнание языка этой страны создали лакуну, которую я не смог заполнить в течение имевшегося в моем распоряжении времени. Все, что позволяют мне сказать предвоенные контакты, это то, что важностью этой лакуны нельзя пренебречь и она может оказаться значительной. [В течение двух лет после смерти Шумпетера бывшие его японские студенты опубликовали переводы или договорились о переводе всех его книг и крупных эссе, включая ранние работы на немецком языке и эту «Историю». Das Wesen und der Hauptinhalt... (1908) и Theorie der Wirtschaftlichen Entwicklung (1912) («Теория экономического развития») были переведены в 1936 и 1937 гг.]^

1-1. Густав Кассель неоднократно упоминался ранее. Однако представляется уместным вспомнить здесь стадии его карьеры как наиболее влиятельного мирового лидера нашей науки в 1920-е гг. — поскольку он был таковым, что бы ни говорили критики (включая меня). Прежде всего вспомним три работы, которыми он заявил о себе: очерк теории цен в Zeitschrift fllr die gesamte Staatswissenschaft (1899); еще не упоминавшаяся статья о причинах изменений общего уровня цен Orsakerna till fOrandringar i den allmanna prisnivan // Ekonomisk Tidskrift. 1905 и The Nature and Necessity of Interest (1903). Отчасти благодаря преимуществу, которым он обладал как представитель «нейтральной» страны, он приобрел международную славу в течение и после Первой мировой войны — главным образом как специалист по деньгам и международным экономическим отношениям, а также как активный участник международных конференций по данным проблемам (я упомяну в качестве примера только Money and Foreign Exchange after 1914 (1922) — современные специалисты по деньгам обязательно должны изучить эту книгу). Наконец, он добился большого успеха, по крайней мере за пределами сферы ортодоксального социализма, благодаря своему труду Theoretische SozialOkonomie, который, по счастливому случаю или движимый проницательным расчетом, он опубликовал в Германии (1918). Я написал рецензию на 4-е издание (1927), столь же далекую от благосклонности, сколь и рецензия Викселя, добавленная к английскому изданию тома I его Lectures. Я не думаю, что Виксель или я высказали тогда что-нибудь, от чего следует отказаться. Но кое-что мы упустили из виду, а именно то обстоятельство, что книга была именно тем, в чем нуждались немецкие экономисты.^

1-2. Этот институт откровенно начал с кривых Гарвардского барометра, хотя его исследования, главным образом статистические, вскоре были расширены — как и исследования Гарвардского экономического общества — далеко за пределы этих кривых. Этот институт, возможно, был наиболее влиятельным в распространении знаний о современных статистических методах (как их тогда понимали). Поэтому его методологические исследования имеют историческое значение. Они содержатся главным образом в приложениях к институтскому журналу Vierteljahrshefte zur Konjunkturforschung; см., например, приложение №4: The Analysis of Economic Curves (H. Hennig); № 6 и 11: Seasonal Variations (0. Donner); № 9: Trend (P. Lorenz) и № 12: Russian Contributions (A. L. Wainstein, S. A. Perwuschin, M. W. Ignatieff). Институт интенсивно сотрудничал с Федеральным бюро статистики (Statistisches Reichsamt), которое в дополнение к своим текущим публикациям опубликовало серию монографий.^

1-3. См.: FOhl Carl. GeldschOpfung und Wirtschaftskreislauf. 1937. Автор говорит в предисловии, что его рукопись была закончена в декабре 1935 г. Еще интереснее далеко идущее, хотя и не полное, сходство между его рассуждениями и аргументами Кейнса (см. ниже, глава 5).^

2-1. Гитлер поручал выполнение отдельных мер, и особенно экономических, своим приближенным, которые занимали высокие посты в течение относительно длительных периодов времени и имели возможность приобрести репутацию и разработать свои собственные меры. Муссолини не допускал ничего подобного. В результате экономическая политика фашизма даже в мелких деталях представлялась общественному мнению как личные действия лидера.^

2-2. Важно подчеркнуть, что даже в трудах, занимавших позицию открытой симпатии к citta corporativa <корпоративному государству — ит.>, аналитическая часть не расходилась с общепринятой экономической доктриной и могла бы с тем же успехом быть написана врагами фашизма. В качестве примера я упомяну Principii di economica corporativa (1938) профессора Луиджи Аморозо. В первых двух частях излагаются соответственно теории денег и равновесия. Эти части совершенно лишены политических пристрастий — фашистских или каких-либо иных. Лишь в третьей части излагается то, что можно назвать экономической философией фашизма, — многие положения которой (в формулировке Аморозо) нашли бы искреннее одобрение у типичного американского экономиста. В качестве другого примера я упомяну курс лекций по экономической политике, или политической экономии, который не принадлежал к «башне из слоновой кости» того, что мы называем здесь «чисто научными исследованиями», и тем не менее не демонстрировал особой скованности: La politica economica del grandi sistemi coercitivi (1937) профессора Джованни Демариа.^

3-1. Повторяю: я не знаю русского языка. Нижеследующие замечания основываются на а) работах русских ученых, переведенных на доступные мне языки, особенно на английский и немецкий; b) беседах с коллегами, знающими русский язык, но не несущими ответственности за полученные мной из этих бесед впечатления; с) вторичной литературе весьма неодинаковой ценности, большая часть которой (если не вся) имеет антибольшевистский уклон. Я упомяну лишь работу, которую я нашел наиболее полезной и, насколько я могу судить, наиболее корректной: Zauberman A. Economic Thought in the Soviet Union // Review of Economic Studies. 1948-1949. Vol. XVI (1); 1949-1950. Vol. XVI (2), (3). [И. А. Ш., по-видимому, читал только первую из трех статей Цаубермана.]^

3-2. Теория длинных циклов Н. Д. Кондратьева была опубликована в нескольких книгах и статьях, некоторые их коих доступны только на русском языке. Сокращенный перевод профессором У. Ф. Столпером статьи Кондратьева, написанной на немецком, в которой, как считал ее автор, изложена суть его теории, находится в Review of Economic Statistics (1935. Nov.) и обзор возникшей вокруг нее полемики (Kondratieff's Theory of Long Cycles), написанный Джорджем Гарви, — в том же журнале за ноябрь 1943 г. Этот обзор отчетливо демонстрирует, с одной стороны, злобную жестокость дискуссий, происходивших в той атмосфере, а с другой стороны — то обстоятельство, что научные воззрения все же существовали и научные исследования были еще возможны. Кондратьев был сослан в Сибирь в 1930 г.^

3-3. В бюллетенях Академии наук СССР (Отделение экономики и права) содержатся комментарии этой ситуации (хотя и в формулировке, отличной от приведенной выше), которые колеблются между осуждением и поддержкой «стерилизованного» марксизма. Но представляется сомнительным, что аналитические исследования того типа, который развивается сейчас, с их детскими попытками, не впадая в ересь, заново открыть элементы экономической логики лучше, чем полное прекращение подобных исследований. Мне представляется, что Ландауэр весьма переоценивает значение этих попыток (Landauer С. From Marx to Monger // American Economic Review. 1944. June; см. также: Somerville John. Soviet Philosophy. 1946).^

3-4. Почти умилительный пример был предоставлен Холландом Хантером (Hunter Holland. The Planning of Investments in the Soviet Union // Review of Economics and Statistics. 1949. Febr.). Профессор Хантер в этой статье привел перевод главы учебника профессора Хачатурова «Экономические принципы железнодорожного транспорта» (1946) и с упоминавшихся в тексте позиций весьма поучительно проанализировал коэффициент сравнительной эффективности инвестиций. Читатель найдет и другие примеры (правда, менее разработанные) в [первой из трех] статей Цаубермана, который придает большое значение исследованиям С. Г. Струмилина. Он также упоминает (Vol. XVI (1). Р. 3n.) ранние попытки Б. Хмельницкой обеспечить «жизненное пространство» для экономической теории, определив последнюю — вполне разумно — как науку о нормах рационального управления социалистическим («организованным») обществом. Забавно отметить, что при этом В. Хмельницкая приняла для своих целей немецкие концепции фон Готтля; идиографии (описание отдельных фактов; написание «идеографический», должно быть, было опечаткой) и номотетики (обобщенное формулирование законов; этот термин она изменила и превратила в «нормографию», мудро заменив «nomos» <закон — гр.> Готтля «нормой»).

3-5. Одной из причин научной бесплодности русских экономистов в рассматриваемый период был, конечно, тот факт, что некоторые из правителей, в частности Ленин, Троцкий и даже Сталин, столь пространно и решительно писали по вопросам, изначально относившимся к сфере профессиональной экономической науки. Поэтому даже читатель, который понял цели этой книги и знает, как отличить экономический анализ от политической экономии, может тем не менее возражать против того, что я отказался от упоминания работ этих трех авторов или, по крайней мере, многотомных сочинений Ленина. Ответ уже был дан: как бы ни было велико их историческое значение в других отношениях, их вклад в развитие экономического анализа пренебрежимо мал.